Всегдашнее одиночество среди людей и после занятий, даже в гуще шумной суеты, вело к безумному самоедству в «мыслях». Это не были связи определенных понятий — скорее, бесформенные образы, наброски и «obłomki» каких-то будущих концепций, находящихся в зачаточном состоянии. Эти зачатки концентрически ползли к некоему, пока воображаемому, центральному пункту, что создавало видимость потенциальной целостной структуры, но незавершенность системы мучила просто страшно — на самом деле страшно. Так хотелось, чтоб все задешево стало совершенным, упорядоченным, безупречным, а тут наоборот: хаос, разгром, замешательство, ссоры, драки между отдельными частями. Ни на что не было времени. Ох, кабы можно было прожить лет пятьсот или раз тридцать «подряд». Тогда бы можно было кое-что сделать, что-то совершить. [Из-за расслабленного темпа жизни, «biezałabiernosti», вязкости «milieu ambiant»[89]— все, казалось, происходило в бочке со смолой — многие у нас (и Коцмолухович тоже) испытывали подобные ощущения.] А так — не стоит. «Il faut prendre la vie gaiement ou se brûler la cervelle»[90], — говорил, цитируя Мопассана, один из пренеприятнейших школьно-кавалерийских типов, так называемый «несимпатяга», начальник манежа, поручик Володыевич. Это должно было поднимать дух курсантов. Генезип чувствовал, что жить ему недолго, — на чем основывалось это предположение, он и сам не знал (во всяком случае, не на стечении каких-либо несчастий). Двадцать первый год жизни казался ему вечностью — но об этом позднее.

Товарищи по училищу были весьма неинтересны. Один розовощекий мальчишка-«интуитив», на год младше Зипа, был довольно деликатен, зато глуповат. Другой — первобытно-мудроватый тридцатилетний мужик, бывший банковский клерк, явно имел более высокие интеллектуальные притязания, но его манера общаться была столь неприятна, что все достоинства терялись в ней, как крошечные бриллиантики на гигантской свалке. А вокруг — тьма полуавтоматических духовных заморышей, едва отдающих себе отчет в собственном существовании. И все были злы, завистливы, полны взаимного презрения и спеси, в разговоре постоянно оперировали едкими намеками и колкостями, на которые было неизвестно, как реагировать. Сам-то Зипек был незлобив и страдал «esprit d’escalier»[91]в острой форме. Он не реагировал и во второй раз, и в третий, и в четвертый, а потом вдруг устраивал скандал из-за какой-нибудь хамской фамильярности и рвал отношения, что создало ему репутацию «болезненно впечатлительного» психопата, каковым он в действительности и являлся. «Чрезмерная впечатлительность, — думал он с горечью. — Ладно, но ведь это выражение известной тонкости. Почему на меня никто не жалуется? Неужели нашим идеалом должны быть хамство и бестактность?» Но чем могли помочь такие мысли? Следовало изолироваться, потому как «хоть разок подпусти хама поближе — тут он тебе в морду и плюнет». А делать гадости и конфузить людей Зипек совсем не умел — вообще-то он был добрый, просто добрый — что интересного тут можно сказать.

О, до чего мерзок был средний польский интеллигент тех времен! Лучше, чем он, были даже отпетые мерзавцы или просто толпа (но издали), в изгибах и извивах которой таилось зловещее будущее, безжалостное к отжившим слоям человечества. Все общество, испорченное лживым американским «prosperity»[92], добытым за счет соседних и несоседних полубольшевистских государств, этих стражей «передового бастиона» — все (я говорю) общество было как избалованный единственный ребенок, который вот-вот потеряет и родителей и деньги, а потом станет удивляться, что весь мир не озабочен тем, чтоб у него сегодня был обед, и никак в толк не возьмет, что никому до этого нет дела. Так оно позже и случилось.

Коцмолухович, исчерпав в своей мании производства офицеров почти всю обретавшуюся вне госучреждений интеллигенцию, уже изрядно запустил лапу в слои полуинтеллигенции и помаленьку добирался до низших сфер, так называемого «духовного жулья», выдирая оттуда наиболее психически мощных громил, — как Фридрих II своих гренадеров. Генезип, не привыкший к манерам субъектов такого рода, не мог смириться с существованием почти трехсот своих товарищей, каждый из которых в п р а в е панибратски обходиться с ним безо всяких ограничений. А на самом донышке он чувствовал к себе за это величайшее презрение. Ведь он был — ничем и, что хуже всего, никогда не будет — никем. Не дадут: а) времена, б) люди и в) отсутствие времени. Он тосковал по иным историческим эпохам, не понимая, что там он был бы, может (хотя кто знает?), еще более мелкой сошкой, чем в этот период величайшей революции в мире: единственно коренного переворота — абсолютной унификации человечества в формах, не предвиденных ни одной доктриной прошлого, — никто не мог прежде представить, что монстр цивилизации разовьется до таких размеров и что методы борьбы с ним невозможно будет выработать заранее. За это вроде как взялся фашизм, но в нем было еще слишком много националистических и индивидуалистических атавизмов. В общем, Зипек ограничился парой наивных масок — на потребу своих непосредственных командиров, людей, к счастью, не слишком проницательных, а в остальном — инкапсулировался полностью. Дисциплина давила на него постоянно и систематически, но поверхностно. Иногда он был даже доволен, что с ходу стал якобы чем-то во все более бессмысленно крутившейся общественной машине. В глубине истерзанных княгиней и не зарубцевавшихся потрохов набухала подсознательная жажда эротических впечатлений. Но Генезип решил «блюсти чистоту», пока не придет настоящая любовь — ничего благородней, чем это с виду банальное решеньице, несчастный парень так и не придумал. (Однако эта независимая «линия поведения» не имела ничего общего с жизнью в целом, и как таковой ей была грош цена.) Ни на какие антидоты он не шел — это было тем легче, что после двух недель обязательной неволи его еще на неделю заперли под арест по причине неожиданной неспособности заправлять койку и топить огромную печь эскадронной казармы. [Старинное здание, бывший дворец Гербуртов, перешедший к училищу не то от иеронимитов, не то от пневматиков, с наслаждением впитывало более мирские испарения — пусть даже и армейские.] Неосязаемая плоть былых метафизических мгновений — «пробужденческих» и обобщенно-неудовлетворенческих, их яйцевидные формы, скользкие, как семечки, но при этом живо-мясисто-твердые, ускользали от всякого анализа. Однако в минуты редких и слабых прозрений, мимолетных, как далекая молния в летний вечер, Генезип ощущал, что именно там крылось предназначение, тайна его непознаваемого характера. Всегда можно сказать: а какое нам, собственно, дело до того или иного глупняка или даже главнюка? — но не так все просто, как кажется. Он ждал приговора от чуждой внутренней силы, от своего «узника», как он стал называть подсознательно управлявшего всем даже не двойника, а более взрослого, чем он сам, пассажира внутри себя, который не был знаком ему лично и которого ему только как бы доводилось видеть. Но пока он его совершенно не боялся — это должно было прийти немного позже. Пока мимолетный пассажир, внутренний узник, жил в отвлеченной сфере, понятийно точно не определенной. Его едва намеченные мысли и предчувствия не сочленялись с подвижными центрами генезипова тела — еще не было соответствующих трансмиссий. Тело под влиянием войсковых упражнений превращалось в нечто, без преувеличения, весьма необычное. (Оставим в стороне всякие кавалерийские тонкости — кавалерия для кавалеристов.) Это был не какой-нибудь троглодитский торс, каких много в среде спортивных маньяков: с квадратными плечами, поджарыми бедрами и мускулистым животом. Данная масса органов являла собой некий гермафродитический синтез женского и мужского начал, но все вместе было доведено до почти максимальной гармонии и не лишено некоторой животной мощи. Порой он даже с печалью и омерзением поглядывал на свои великолепные члены (onisuakimalipans[93]) — почему никто не использует эти, как ни крути, а все же мужские причиндалы, почему вся эта изумительная груда первосортного мяса понапрасну увядает в казарме? Может, из этой мясорубки выйдут более крепкие — каждая в отдельности — части и даже составят материальное единство (в таких условиях гибнут только конченые мозгляки) — но, управляемое душою, которая убита далекой от индивидуального назначения бездушной дисциплиной, единство плоти будет уже не способно воплотить единство высокоразвитой личности. Мысль все того же Коцмолуховича, далекая, восхитительная, не ведомая никому, разве что ему самому в момент зарождения, тяготела над каждой персональной в н у т р е н н е й судьбой (понятие судьбы следует дифференцировать), подчиняя индивидуальные сущности своим внезапным поворотам и зигзагам. Странно! — не правда ли? — где-то там, в столице, сидит себе у зеленой лампы этакий взрывчатый человечище и, ничего о том (как таковом) не зная, повелевает жить совершенно нежданным образом некоему заранее, в кредит, обожающему его молодому человеку, на которого обращено «око провидения» (хотя бы в романе), демонстрируя его всему обществу в качестве символа. Ну да, кроме нескольких друзей и близких, ни одна собака о том не знает. Когда общество решительно обретет над собой власть (не важно — будет ли это какой-нибудь совнарком или программно элитарный хозсовет), такие отношения несоизмеримых душ окажутся невозможны — и станет скучно.