— Сегодня эта штуковина целое состояние стоит, — сообщил Хофманн, вспоминая Лондонскую биржу металлов. От сандалий до самого кончика пламени — сто пятьдесят два фута. Сущее безумие; притом прескучное.

А в факеле помещается всего-то двенадцать человек.

— Ничего, я подожду здесь, — успокоила Вайолет. Она скрестила руки на груди. — Еще ступенькой выше, и меня стошнит.

— Вай-олет! — рассмеялась Саша; она-то веселилась от души.

Сейчас австралийцы находились в полой голове. Все направились выше, внутрь руки; а Вайолет оперлась тонким локтем о бортик. Шаги и болтовня эхом отзывались позади нее и затихали в отдалении. Пустота расширилась — стала состоянием души. Далеко внизу переливалось и мерцало глубокое море; на его фоне — красный танкер; над водой и туманом поднимался Манхэттен, как скопище далеких могил.

Она не то уловила, не то почувствовала за спиною какое-то движение. Вайолет обернулась — на талию ее легла рука, такая опытная и знающая.

— Я подумал, лучше видом понаслаждаюсь. — Хофманн глядел мимо нее. — Чего доброго, упустил чего-нибудь.

— Маловероятно.

— Ну-с, и что же мы тут видим?

— Вот — корабль. Вот — Нью-Йорк. А вот это — чайки.

По-прежнему глядя мимо нее, Хофманн улыбнулся.

— Ясненько.

И крепче сжал ее талию.

— Эти небоскребы изрядно смахивают на моляры. Вы не находите?

Вайолет, как всегда в таких ситуациях, поискала сигареты.

— Вечно я забываю, что вы — дантист.

Она рассмеялась. Вывернулась — но настырная рука удержала ее за локоть. Притянула ближе.

— Не пора ли вам наверх, к своей маленькой женушке? — небрежно бросила Вайолет.

Хофманн не ответил. Первый раз промахнувшись, на второй нашел ее губы. Навалился всей тяжестью. Вайолет, притиснутая к парапету, «сломалась»: спина тонкая, гибкая. Вторая его рука неспешно двинулась дальше — время и место позволяли; нащупала грудь. Густой туман одевал город.

— Что вы себе позволяете! — отшутилась Вайолет. Голос шел откуда-то из глубины горла.

А почему бы ей?.. Порою легкомыслие мужчин отпугивает.

Но, оглянувшись через плечо, Хофманн продолжал наседать: словно докапывался все глубже. Надавил со всей силой, плоть к плоти. Она вскрикнула.

— Что?

— Все хорошо, — пробормотала она. Его колено приглашающе ткнулось ей в ноги; ноги послушно раздвинулись. Либерийский нефтяной танкер исчез из виду.

Дальше — больше; Хофманн нашептывал разные слова — ей, конечно, ей, ведь никого другого рядом не было; непристойности, ругательства.

Ну что ж, у Вайолет губы тугие, панцирь — крепкий.

Она с силой отпихнула Хофманна назад; на секунду тот беспомощно заморгал. Несколько раз провел языком по зубам. Дантисту, стало быть, не понравилось.

— Довольно, не увлекайся, — отрезала Вайолет.

Не спуская с него глаз.

— Беги-ка наверх, к женушке, — напомнила она. — Та небось заждалась.

Ее маникюр идеально сочетался с насмешливыми солнцезащитными очками.

Неотрывно глядя на нее, Хофманн потеребил лацканы — словно именно они контролировали мимику.

— Что-то долго они не спускаются, — сдержанно заметил он.

— Немногословная натура, — откомментировала Вайолет. — Ну, хоть что-то.

Она коротко рассмеялась; Вайолет умела быть суровой к себе самой.

Губы Хофманна сложились в тонкую решительную складку, по-прежнему бесцветную; лицо превратилось в картонную маску.

Теперь уже Хофманн, искоса наблюдая за ней, еле заметно улыбался.

— Слишком много на себя берешь, — фыркнула Вайолет, защищаясь, теряя почву под ногами. — Тоже мне, умник выискался. — Она пошарила в сумочке, ища сигареты. Жалкое зрелище!

— Кой в чем я разбираюсь, — ухмыльнулся Хофманн.

— Говорите, говорите!

Но Хофманн прав. Вайолет нашла сигарету, горестно закурила, словно его здесь не было. А затем вновь оглядела сверху встающий над водой Манхэттен, арену бесчисленных битв (уж эти молодые актрисы!), и ей стало еще хуже. Впервые Вайолет заулыбалась. Чуть не плача.

А Хофманн смотрел вниз, упершись локтями в парапет. Она протянула руку, погладила его по плечу.

Остальные уже возвращались; путешественники спускались вниз по ступеням. Вот-вот выплеснутся на широкую смотровую площадку.

— А я всегда это говорил, — твердил Гэрри, — голова у женщины пустым-пуста. Ничегошеньки внутри нет. Мы только что своими глазами в этом убедились.

— Ха! Скажете тоже! — запротестовала Луиза.

— Я ему по яйцам врежу, — пообещала Саша. — Сам небось не Родосский мыслитель.

— Чему вы смеетесь? — Она глядела на Норта из тьмы — в резкий солнечный свет. Для Кэддока тесный проем оказался препятствием не из простых.

Саша указала на Вайолет и Кена Хофманна: два четких силуэта на фоне неба; Кен, протянув руку, дает прикурить. Прямо как на картине; и смотрятся очень по-нью-йоркски.

— Так все же, что вас сподвигло на это путешествие? — полюбопытствовала Вайолет.

Хофманн зажег сигарету: вот вам и ответ. Подразумевающий случайность.

Саша держала Норта под локоть.

— Какой чудесный снимок! Прямо как в сигаретной рекламе. Про что же там было-то?

— У меня нет телевизора, — напомнил ей Норт, но послушно уставился на пресловутую пару.

— «Стайвесант»,[102]— предположила Гвен.

— Точно!

«Междунарооодный паспорт…

В мир удовольствий…»

— Вайолет снималась в одном из этих роликов, — доверчиво поведала Саша. — А вы разве не знали?

— Ну, всем понравилось? — обернулась Вайолет. — Как там вид?

Джеральд хохотал. Лицо его словно расплылось вширь от горизонтальных морщинок, а голова подпрыгивала вверх-вниз. Неестественный какой-то смех.

— Там наверху кто-то написал: «ОЗЗИ, ДОМОЙ!» Представляете?

— Вот уж не ожидал, — нахмурился Дуг.

— Все это до того бессмысленно, — прошептал Борелли Луизе. Он уже отвернулся от моря и Манхэттена внизу. — Что-то мы такое странное делаем. Вам не кажется? Ездим в места вроде этого только затем, чтобы…

Вот она, тщета бытия — забрались на головокружительную высоту и лазаем внутри медной головы вверх-вниз… Море — как грязное зеркало. Но Борелли был не из тех, кто долго предается отчаянию; по лицу видно, что мысли его уже приняли иной поворот.