– Да.

Миха изо всех сил пытается не выдать своего потрясения. А то он заметит. Колесник, кивнув, продолжает.

– Все об этом знают. И здесь, и в округе. Я думал, они потому вас ко мне и послали, понимаете?

– Да. Я понимаю.

Сотрудничал с немцами. Михе и в голову не могло такое прийти.

– Я знал немецкий и поэтому работал переводчиком полтора, нет, почти два года. Работа была не постоянная, время от времени. Но переводил я и для эсэсовцев, и для полицаев. Поэтому-то я все знал, что они творили. Понимаете?

Коротко кивает, будто бы сам себе.

– А еще я расстреливал евреев. И других тоже, партизан, но чаще всего евреев.

– Понятно.

– Я знаю, что мы так не договаривались. Я сказал, что не хочу об этом говорить, но тогда я думал, что вы обо всем знаете. А теперь понял, что невозможно говорить о тех временах, когда вы ни о чем не подозреваете. Поэтому я подумал, что все вам расскажу, а затем мы продолжим.

Миха кивает. Тугими пальцами отвязывает сумку от руля. Он не в силах стоять спокойно. Возится с застежками, с ремнями, с велосипедом, поднимается по ступенькам на крыльцо. Свыкнуться бы. А еще – сохранить дистанцию между собой и стариком.

Миху трясет.

Миха думает: «Я не хотел этого знать». Но слишком поздно.

* * *

– Ну как, вы сегодня разговаривали?

Миха впервые за все это время позвонил домой, и, похоже, Мина рада его слышать.

– Вроде того. Но не очень-то продвинулись.

– Он не захотел тебе отвечать?

– Да нет. Дело во мне. Я просто не смог. Через десять минут уехал, колесил весь день.

Мина какое-то время молчит. Миха садится на корточки, прислоняясь спиной к телефонной будке.

– Он помнит твоего деда?

– Еще не спрашивал.

– А-а.

– Он убивал евреев.

Миха прислушивается, как она отреагирует. В трубке тихо.

– Я имею в виду – Колесник. Не опа. Хотя опа, может быть, тоже. Вполне возможно. Он принимал участие в расстрелах. Сам мне сегодня об этом сказал. После такого я не мог остаться. Не мог смотреть на него, разговаривать.

– С тобой все нормально?

– Нет.

– Миха.

– Все хорошо, Мина, прости. Со мной не все в порядке, но в целом все хорошо.

– Миха. Может, тебе просто вернуться домой?

Да, это выход. Набирая номер, он так и собирался поступить. Но теперь, когда об этом сказала Мина, он засомневался. Молча слушает, как Мина вздыхает.

– А ты как? Все нормально?

– Да, у меня все в порядке.

– Что новенького?

– Записалась на курсы будущих мам.

– Правда? Когда первое занятие?

– На следующей неделе. В среду вечером. Приглашаются роженицы и их мужья. Ты пойдешь?

– В следующую среду? Не знаю. В другой раз буду точно. Они ведь длятся до самых родов?

– Да.

Приподнявшись, Миха бросает в щель телефона еще несколько монет.

– Слушай, Миха, я, наверное, пойду. Я сегодня рано встала.

– Ага.

– С тобой ведь все нормально?

– Да, все хорошо.

Прислушиваясь к шумам в трубке, Миха пытается представить, где именно находится сейчас Мина. Холодильник не шумит, телевизор не работает, машин с улицы не слыхать. Лежит на полу в коридоре, ноги задрала на стену Без тапочек, в одних носках.

– Послушай, я бы приехал на курсы, но тогда выезжать пришлось бы, скорее всего, завтра, из-за нестыковок в расписании. Я и так вернусь совсем скоро, ты же знаешь.

– Да. Я знаю. Мы потом их нагоним.

– Да.

– Если не хочешь, тебе вовсе не обязательно снова ехать к этому человеку.

– Я знаю.

– Я хочу сказать, если он тебе неприятен.

– Да. Знаю. Просто мне кажется, что разгадка уже рядом.

Он говорит это и знает: услышанное сегодня ничего не отменяет, вопрос еще не задан.

– Но ведь есть и другие варианты. Можно поспрашивать еще у кого-нибудь.

– Но у кого? Я все думаю об этом. О том, что он рассказал. Конечно, это ужасно, но может, именно поэтому лучше него никого не найти.

Мина долго молчит, а потом вздыхает.

– Понятно. Да.

Слышно, как она барабанит по аппарату. Ногтями или ручкой. Интересно, она уже все руки себе изрисовала?

– Хорошо. Что же, если у тебя все хорошо, буду прощаться.

Миха молчит. Ему не хочется, чтобы она клала трубку.

– Пока, Миха.

– Ну ладно, пока.

– Пока.

* * *

Старик говорит наполовину в микрофон, наполовину Михе. Сегодня он нервничает. Как тогда, в первый день, на кухне. Михе трудно на него смотреть.

– Сейчас я живу в этой деревне, а родился в соседнем городе, там и вырос, при советской власти, до фашистов еще.

Колесник закуривает новую сигарету.

– Когда немцы пришли, мне было девятнадцать. Я работал переводчиком, а когда мне исполнился двадцать один, поступил к полицаям.

Миха смотрит строго перед собой, на магнитофон.

– А потом, когда вернулись коммунисты, я сидел в лагере.

– Где?

– В России. Семнадцать лет.

На восемь лет дольше, чем опа. Молчание.

– Давайте на этом остановимся.

Старик прищуривается. За окном проезжает машина.

– Может, завтра будет легче. Еще день на то, чтобы привыкнуть. Вы продумаете вопросы, что вы хотите от меня узнать. Запишете их, а завтра спросите.

Ночью жарко, и Миха спит с раскрытым окном. Лежит на одеяле, шерсть колет под коленями. На огонь летит мошкара, роится в яркой лужице света.

Не спится. Темнота, плотная и душная, не дает ему покоя; он видит ее и с закрытыми глазами.