– Я выискивал людей, которых можно было бы ненавидеть.

– Правда?

– Я был обозлен. Из-за отца, из-за деревни, из-за колхозов, голода. Коммунистов.

– Что случилось с вашим отцом?

– Его расстреляли.

– Коммунисты?

– Да. Я помню, как его уводили: его и еще пятерых человек.

– За что?

– Он был учителем. И не хотел учить по их указке. Его и раньше забирали, но на этот раз он не вернулся.

Миха глядит на старика. Ни слез, ни грусти в голосе – сидит себе неподвижно в кресле, отделенный от Михи кухонным столом.

– Значит, вот почему вы ненавидели евреев? Из-за отца?

– Да, можно сказать и так.

– А вашего отца забрали евреи?

– Нет, среди них не было евреев. Те коммунисты, что увели отца, не были евреями.

В добавление к словам Колесник поднимает руку, машет в воздухе широкой ладонью.

– Тогда почему вы не чувствовали ненависти к коммунистам?

– Их я тоже ненавидел, но все они ушли. Еще до прихода немцев. Без наказания за все свои дела.

– Поэтому вам хотелось кому-нибудь отомстить?

Колесник пожимает плечами. Новое отступление.

– Вам хотелось отомстить кому-нибудь за произвол коммунистов, тут подвернулись евреи, и вы решили мстить им?

– Я жалею об этом. Я знаю, что словами делу не помочь. Знаю, что поступал плохо, вы понимаете? Я не умею это лучше объяснить.

Миха повторяет про себя: «Знаю, что поступал плохо». Комната, сизая от дыма.

– Вы и тогда знали, что это плохо?

Кивок.

– Тогда почему?

Колесник молчит и смотрит в пол. Не отвечает и на повторный Михин вопрос. Миха останавливает магнитофон и выходит на крыльцо, на свежий летний воздух. Когда он возвращается, Колесник все так же сидит на стуле.

* * *

– Вы записываете?

– Да.

– Они забрали у меня отца. Мы всей нашей семьей голодали и мерзли, а потом пришли немцы и сказали мне, что виноваты евреи. Они всем так говорили. Все евреи – коммунисты. А это была неправда.

– Неправда?

– Ага. Среди коммунистов были евреи. Но много было и белорусов.

– Выходит, они лгали?

– Да.

– Вы это знали?

– Да. Но лгали они правдоподобно.

– Что это значит? Объясните.

– Знаю, что плохо так говорить. Знаю, что это ужасно. Я и тогда это знал.

Колесник смотрит на Миху, а Миха отводит взгляд. Он не хочет об этом слушать. Мне незачем это знать. Зачем мне знать о нем. Мне нужен опа. Спроси его об Аскане Белле.

– Бойня началась в сорок первом.

– Верно.

– А вы в то время работали переводчиком. На немцев.

– Да, но я все видел.

– В сорок третьем вы немцев тоже видели?

– Да, и сам убивал.

Миха чувствует на себе стариков взгляд, ищущий его глаз. Миха обдумывает новый вопрос, но старик его опережает.

– Я сделал свой выбор, понимаете? Почти целых два года я наблюдал, как немцы убивали евреев, и сам стал убивать. Я сам это выбрал, вы понимаете?

У Михи нет желания отвечать. Может, стоит выключить магнитофон и снова выйти? Непонятно, почему Колесник ему это рассказывает. Похоже, с Михи на сегодня достаточно.

– Вы понимаете?

– Да. Хотя нет. Вы сказали, вы были обозлены. Из-за отца.

– Да.

– Вы думали, что будете расстреливать евреев и станет легче.

– Вы меня не слушаете.

Напрямик. Спокойно. Миха коротко взглядывает на Колесника. Встречаются глазами.

– Вы думали, станет легче, но вам не полегчало.

– Трудно сказать, герр Лехнер, особенно через столько лет. Видите ли, непросто знать за собой такое. Можно перечислять причины. Я потерял отца, голодал, хотел помочь семье, приказ есть приказ, нам говорили, что евреи – коммунисты, а коммунисты причинили мне много бед. Можно повторять все это снова и снова. Ничего не изменится. Я сделал выбор и пошел убивать.

Миха ощущает на себе его взгляд, но не может поднять голову. Изо всех сил прижимает к глазам кулаки и, отняв их, ждет, пока пройдут багрово-черные болезненные круги.

Ничего не меняется.

Старик курит и смотрит в пол.

* * *

Миха пишет в блокноте Мине письмо, сознавая, что никогда не вырвет и не отправит страничку. Сознавая, что должен взять этот листок с собой к Колеснику и, отважившись, прочитать вслух.

Убивал ли опа? Делал ли он это из убеждений? Либо просто потому, что было дозволено? Было ли ему плохо или стыдно? Испытывал ли он ненависть? Плакал ли? Или верил в свою правоту?

* * *

– Они когда-нибудь это обсуждали? Что было потом? Вы слышали, что именно они говорили?

– Я им был не ровня. Я ведь белорус.

– Вам запрещалось с ними разговаривать?

– Меня звали, только когда нужно было переводить.

– Значит, их разговоров вы не слышали?

– Нет. Да я и сомневаюсь, чтобы они об этом беседовали.

– Почему вы так считаете?

– Что было потом… На обратном пути всегда было тихо. Они здорово надирались в грузовиках, и все старались помалкивать. Думаю, тем, кто оставался в деревнях, не больно-то хотелось об этом слушать, а тем, кто ездил в лес на расстрелы, наверное, не больно хотелось говорить. Мне говорить никогда не хотелось.

Сигарета у Колесника догорела. Он стряхивает длинный столбик пепла в пепельницу и закуривает по новой.

– Когда пошли первые расстрелы, люди, белорусы, заговорили об этом повсюду, но скоро перестали. Всем было известно, что расстрелы продолжаются, и люди замолчали. Я тоже знал и тоже молчал.

– А после того?

– Напивался. После, вечером, всегда было много еды и выпивки. Музыка до упаду. Не возникало желания поговорить. Просто мы пили, ели, включали музыку на полную катушку.