«К сожалению, – сказал студенту Данилюку наш взводный куратор, – для тебя не получится места в магистратуре. Все три бюджетных места уже расписаны: дочка замгубернатора, сын нашей заведующей и еще один мальчик по квоте ректора. Только если на платной основе… По контракту можешь рассчитывать. Такая жизнь». Взводный вздохнул. Студент Данилюк писал для него сайт и экспериментальную часть докторской. Поэтому, конечно, неловкость. Такая неловкость, что аж до слез.

* * *

«Значит, Ансельм Кифер? Других вариантов нет?» – спросил Питер.

«Разве я его называл? Разве я его выбрал?»

«Ну… Кифер не нуждается в том, чтобы его кто-то выбрал. Он просто есть. Какая из его работ висит в доме ваших друзей?»

«Друзей Лореллы. И я не бывал у них дома… Но я побываю, я съезжу, обязательно посмотрю, – Роман не так чтобы оживился, но воспрянул духом и перестал кричать. Он любил игру в переговоры, потому что почти всегда выигрывал, заставляя других выглядеть глупыми, беспомощными и очень уязвимыми. Питер, конечно, был крепким орешком. И даже не орешком, а вполне себе камнем – неподвижным и невозмутимым, таким, какие хорошо класть в основание вечности. С ним можно было сыграть в честность, вот в эту любимую Западом непосредственность, открытость, способность к быстрым крикливым слезам и душным, непротокольным объятиям. – Я обязательно посмотрю. И у меня еще Кира. Дочь. В этом году – в школу. Еще Лорелла. Она, знаете ли, предложила пожениться. Мы давно знакомы и даже думали о браке, но нам обоим это казалось безнадежным предприятием. Вашего Кифера я видел только в Интернете. А она – на стене в доме своих друзей. Вы понимаете, о чем я говорю. До Киры я бы выбрал «Звездопад». До Киры я ощущал себя трупом, который просто ждет, когда его зароют, и звездное небо очень раздражало. И вообще, это глупо – видеть, как звезды падают в развороченное брюхо. М-да… Наверное, это была депрессия. Мне надо было что-то попить, поработать с психотерапевтом. Но у меня случилась Кира, дочка. Она идет в школу, кроме меня, у нее никого нет. Наверное, поэтому Лорелла и предложила мне пожениться. Они хорошо ладят, на удивление хорошо ладят – Лорелла и Кира. Они даже спят вместе по скайпу или вайберу. У нас могло бы получиться, если бы не все это…»

«Не все это?» – Питер перебил его. Перебил не с осуждением, а с таким глубоким сочувствием, которого Роман, Роман Анатольевич – человек в кресле из белого кожзама – наверное, не заслуживал. Но тот, другой, что корчился от боли, пытаясь хотя бы раз вздохнуть полной грудью, может быть, может быть. – «Если бы не все что?»

«Я скажу, и вы меня отпустите? – спросил Роман. – В словах дело? Не в картинах? Кающийся на миру зверь должен быть превращен в интимно исповедующееся животное?»

«Вы кого-то цитируете?»

«Да. Я делаю на этом бизнес. Делал… Болванки и болваны. Такой у нас тут завод».

Питер вздохнул. И Роман, наверное, в знак солидарности вздохнул тоже. Вздохнул, немного расслабился, подумал: «Ну не может же быть, ну глупости какие-то… ну…» Не может быть, потому что рядом пыхтел и надувал щеки Арсений, в конце стола сидел-улыбался вздорный старик Ковжун, вздорный старик, но глыба, не отнять… И Ольга Петровна улыбалась тоже. Если бы не раздражение, которое Роман всегда испытывал в ее обществе, то вместо «улыбалась» подошло «светилась». Глупая баба, пустая, вечно встревоженная, раненная в голову и фонтанирующая бредовыми идеями, она глядела в окно, а не как обычно – на Арсения. Она чуть раскачивалась, закусывала нижнюю губу, потом отпускала ее, складывая обе «уточкой» или «дудкой», потом снова закусывала. И вся эта активность придавала Ольге детский, совершенно несолидный вид, который она старательно, Роман знал, вытравливала на безумных тренингах по лидерству и ораторскому мастерству… Хотелось сказать ей: «Эй… Ты где?» Хотелось сказать ей, как Кире, нырнувшей в своих «миньонов» и забывшей обо всем на свете и даже о нем: «Я здесь, возвращайся, пожалуйста, я здесь».

Роман устыдился своей истерики, но коллеги как будто пропустили ее мимо ушей. И он вздохнул еще раз, теперь уже с облегчением: «Степан Николаевич, я тут было глупо себя повел, извините».

«Ничего, – отозвался Ковжун. – Этому не научишься. Я бы сказал «бывает», но в данном случае эта описательная схема не корректна. Потому что только один раз. Для лабораторных исследований опыт не пригодный. Ничего, молодой человек. Я и сам тоже, как видите, не очень-то готов, хотя мне по возрасту положено. Но это было не так плохо… Могло быть хуже. Если вдуматься, то и должно. Должно быть хуже…»

«Что, простите?» – спросил Роман.

«Две гранаты, которые взорвал здесь наш молодой коллега, не решают задачу разрушения зла системно. Однако они становятся условием ее разрешения в будущем… Этот акт, согласитесь, запомнится. Я бы сказал, войдет в анналы. А дальше надо думать, дальше у нас развилка. Риск для жизни со смертельным исходом может как увеличить размер вузовских безобразий и доходов от них, так и ликвидировать их как явление. Но две гранаты – мало. Для ликвидации системы две гранаты, думается, все-таки мало. А ядерное оружие мы просрали. И я, и вы…»

* * *

Иногда баба Катя выходила на мою детскую площадку. Я это хорошо помню, веришь? Я, может, и говорить тогда не умел, но как выходила, садилась на вкопанную зачем-то шину, вздыхала, вытягивала ноги… Помню, как поднимала голову к небу, говорила: «От и глянула вгору… От и добре». Потом она усаживала меня на качели и начинала потихоньку раскатывать: «Гой-да, гой-да-ся. Я купила порося». Я каждый раз искал глазами этого порося, пока не понял, что «гой-да» – это ее песня.

Тебя так качали, доктор?

Я тоскую по ней.

Я скучаю за Павликом-мажором.

Но это почти невозможно выговорить и совсем никак – додумать до конца. У меня здесь крик за пределами общественной нормы. Я, наверное, раненый слон, который не может выкричаться, потому что живет в зоопарке.

И да. Я шхуна «Свипстейкс». Я затонул, доктор. Я затонул. Но если можно, пусть воды надо мной будут прозрачными. Пусть Павлику и бабе Кате будет меня видно. Ты сможешь договориться?

Гойдать у нас означало не только качать на качели. У нас это означало «баловать». Я говорил тебе, что я гойданный ребенок? Что счастливый? Пришло время, и я спросил у бабы Кати… Спросил у бабы Кати, потому что мама казалась хрупкой, и иногда противной, и часто – не похожей на других мам и других людей, я спросил у бабы Кати: «Где мой отец?» – «А, – она махнула рукой, – десь подився, хай йому грець…»

Почему наши отцы оставили нас? У Гая не было, у Академика – приходящий, у Скрипача был, но лучше б не было, потому что из самой Московии он его проклял и написал даже об этом в газету. У студента Данилюка, кстати, тоже нет. Был когда-то, но сейчас нет.

Почему они оставили нас? Ты спрашивал своего об этом? Как он тебе ответил? Ты помнишь, как он тебе ответил?

Я знаю, я вижу теперь, где наши отцы… Один приезжал с проверкой на передок. Отец-командир. Генерал. Орал и требовал унифицированного порядка. Говорят, раньше в частях перед приездом таких красили зеленой краской траву. Верю. Этот точно был любитель крашеной травы. Заночевал у нас. Если бы «испаритель» не включился, потеряли бы нашего генерала. Потому что гатили эти животные по нашим позициям как не в себя. Он стал сначала такой красный, а потом синий, а потом снова красный, а потом белый. Я его сторожил. Русня, прикинь, «градами» начала крыть, а у меня дискотека с цветомузыкой на генеральском лице. Он мне: «Солдатик, прикрой, прикрой, у меня две дочки, две внучки и ни одного мужика больше. Еще жена».