Вы попытались прорвать порочный круг. «Можно достичь Индии, плывя на Запад», – догадался Колумб и отправился на поиски неведомого. Как вы плыли, в какие штормы попадал ваш грасский кораблик, какие спруты и кашалоты выпрыгивали на вас из морской глубины – вот что мне хотелось бы разглядеть на мерцающей, полустертой киноленте ваших жизней. Но чтобы расслышать ваши голоса, чтобы что-то понять в потаенных перебоях сердца, я должна буду отбросить деликатность, почтительность, уважение к личным тайнам. Я собираюсь устроить вам настоящий перекрестный допрос. И начать хочу с Веры Николаевны Буниной. Ибо в начале ей досталась самая тяжелая, самая болезненная, самая уязвимая роль.

Дорогая Вера Николаевна!

Каждая женщина страшится этого удара – узнать, что у мужа появилась «другая». Как это произошло у Вас? Вы догадались о происходящем сами? Донесли «добрые» друзья? Иван Алексеевич пришел и объявил в открытую? И попросил разрешения принять новую любовь под Ваш кров?

Опубликованные отрывки из Ваших дневников только чуть-чуть приподнимают завесу. У меня нет возможности поехать в Англию и прочесть их полный текст, хранящийся в рукописном отделе библиотеки Университета города Лидс. Мне остается лишь поверить рассказу другой парижской эмигрантки, поэтессы Ирины Одоевцевой, сохранившемуся среди ее писем:

«Уехав из отеля, в котором Галина жила с мужем, она поселилась в небольшом отеле на улице Пасси, где ее ежедневно, а иногда и два раза в день навещал Бунин, живший совсем близко.

Конечно, ни ее разрыва с мужем, ни их встреч скрыть не удалось. Их роман получил широкую огласку. Вера Николаевна не скрывала своего горя и всем о нем рассказывала и жаловалась: „Ян сошел с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!" Даже у портнихи и у парикмахера она, не считаясь с тем, что ее слышат посторонние, говорила об измене Бунина и о своем отчаянии. Это положение длилось довольно долго – почти год, если я не ошибаюсь».

Что из этого правда? Одоевцева – свидетель, как правило, доброжелательный, но Вы не были с ней близки и вряд ли делились своими переживаниями. Я не могу поверить ей, когда она пишет, что Вы приняли объяснения Ивана Алексеевича, уверявшего, что между ним и Галиной – только отношения учителя и ученицы. Особенно после того, как Галина Кузнецова поселилась в вашей вилле в Грассе. Разве можно что-нибудь скрыть, когда трое живут под одной крышей? Да и горестные ноты в Вашем дневнике показывают, что Вы не были слепы и наивны.

Апрель, 1927 год (первый год жизни втроем):

«Хочется, чтобы конец жизни шел под знаком Добра и Веры. А мне душевно сейчас трудно, как никогда. И я теряюсь и не знаю, как быть. Вот когда нужны бывают старцы. По христианству, надо смириться, принять, а это трудно, выше сил».

Месяц спустя:

«Перепечатала сейчас всю эту тетрадку и что же – ничего, собственно, с прошлого августа не изменилось для меня в хорошую сторону. А пережито за этот год столько, сколько за десять лет не переживала. По существу, может быть, история очень простая, но по форме невыносимая зачастую».

Прекрасно понимал Ваши чувства и Алексадр Бахрах, с которым у Вас завязалась дружеская переписка. Позднее, в своих записках, озаглавленных «Бунин в халате», он писал:

«„Удочерение"… сравнительно немолодой женщины, скажем, далеко не подростка и ее внедрение в бунинскую [парижскую] квартиренку было, конечно, тяжелым ударом по самолюбию Веры Николаевны, по ее психике. Ей надо было со всем порвать или все принять – другого выхода у нее не было. Но не было достаточно сил и упорства, чтобы не допустить того, что ее глубоко ранило».

И снова – из Вашего дневника год спустя:

«Ночь. Опять не спится. Третий час… Равнодушие Яна убивает меня, а в претензии на него быть нельзя, он сейчас сам в смятении».

Еще год спустя заехавший друг поучал:

« – Когда вам будет очень плохо или тяжело, скорее идите в свою комнату и старайтесь заняться чем-нибудь интересным. Тогда и кричать не надо.

– Это верно, но я кричу, когда мне уж побить человека хочется. Конечно, отчасти это от печени».

В том же году:

«Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз любовь его имеет источник в Боге. Пусть любит Галину, Капитана [прозвище литератора Рощина, жившего у них], Зурова – только бы от этой любви было ему сладостно на душе».

Но во что я верю – в отсутствие злых чувств в Вашем сердце по отношению к Галине. В дневнике, по крайней мере в опубликованной части, нет ни одного недоброго слова в ее адрес. Только сочувствие, забота, тревога – как о дочери или младшей сестре. Вы вместе гуляете в окрестностях Грасса, обсуждаете литературу, общих знакомых, даже Ивана Алексеевича. Когда доводится путешествовать втроем, в гостинице Бунин берет три отдельных номера. Но если свободных номеров не хватает и можно взять только два, Вы ложитесь в одной комнате не с мужем, а с Галиной.

Вам, может быть, было бы интересно – важно – отрадно – узнать, что и она в своем знаменитом «Грасском дневнике» пишет о Вас всегда с нежной заботой и участием.

Октябрь, 1927 год: «Последнее время… я была очень занята, так как Вера Николаевна слаба и делать почти ничего не может».

Январь, 1928 год: «Вере Николаевне лучше. Она, однако, все еще лежит, голова у нее обернута белым кружевом, что ей очень к лицу. У нее тип средневековых женщин… Встаю рано, готовлю завтрак ей и И. А., убираю, вообще вожусь почти весь день. Чувствую себя хорошо. Должно быть, раннее вставание мне полезно».

В некоторых записях прорывается чувство вины по отношению к Вам: «Вера Николаевна по-прежнему сидит постоянно за машинкой, не гуляет, бледна, и я часто чувствую сквозь стены как бы какое-то болезненное веянье. Это отражается на мне тяжкой тоской – я замечала несколько раз, что хуже себя чувствую, когда она в дурном состоянии, и веселею, когда оно делается легче. Иногда это меня пугает».

Хотя появление Галины в Вашем доме было нарушением всех принятых норм устройства семейной жизни, причина его проста и понятна: она здесь, потому что Иван Алексеевич ее страстно любит, а она не менее горячо любит его и его книги. Но каким образом, на каком основании у вас поселились и жили годами другие молодые литераторы – Рощин, Зуров, а позднее, в военные годы, – еще и Бахрах? Причем к Рощину и Вы, и Галина относились с явным раздражением, присутствие его вас обеих тяготило. Из дневника Кузнецовой:

«С Рощиным говорить не умею, мы всегда только спорим и притом – ожесточенно. Он меня часто и легко раздражает самомнением и наклонностью почти все бранить и осуждать, прибавляя за каждым словом: черт знает что такое, наглость, сволочь и тому подобное. Очень нервна Вера Николаевна, что неприятно отражается на всех в доме. Во время ее ссор с Рощиным я особенно жалею об отсутствии Ильи Исидоровича [Фондаминского]. Он всегда умел успокаивать ее».

Другое дело – Леонид Зуров. О нем в Ваших дневниках – всегда с нежностью, он всегда «Леня» или под домашним прозвищем – «Скобарь». Молодой русский литератор, живший в Латвии, в Риге, написавший Бунину восторженное письмо, прислал также свою книгу «Кадет». Из записок Бахраха: