Здание приюта нельзя было назвать мрачным. Серые блоки облицевали приятной жёлтой кирпичной кладкой. Но подъездной дороги, вымощенной жёлтым кирпичом, всё же не предвиделось.

С каждым посещением Алана Вентерса приближался час моей последней, окончательной мести. Вскоре наступил момент, когда уже не приходилось рассчитывать на искренние извинения с его стороны. Одно время мне даже казалось, что я хочу не столько отомстить за себя, сколько услышать от Вентерса слова раскаяния. Если бы я их добился, то умер бы с верой в исконную доброту человеческой души.

Бренный сосуд из кожи и костей, вмещавший в себе жизненные силы Вентерса, не мог служить жилищем ни для какой души и менее всего для той, на которую можно было бы возложить надежды человечества. Но в ослабленном, увядающем теле душа подбирается ближе к поверхности и становится более различимой для нас, смертных. Об этом рассказывала мне Джиллиан из больницы, где я работал. Джиллиан была очень религиозна, и ей было удобно в это верить. Мы всегда видим только то, что хотим видеть.

Чего же я в действительности хотел? Наверное, всё-таки мести, а не раскаяния. Вентерс мог бы молить меня о прощении, как заплаканное дитя. Но его слёзы не способны были удержать меня от того, что я наметил сделать.

Эти внутренние монологи — побочный продукт всех тех консультаций, которые я получил у Тома. Он подчёркивал главную истину: вы ещё не умираете, вы должны жить до тех пор, пока вы живы. В её основе лежала вера в то, что о жестокой реальности неминуемой смерти можно забыть, если говорить о непосредственной реальности жизни. Тогда я не верил в это, а сейчас верю. Это так просто: нужно жить до тех пор, пока не умрёшь. В случае, если смерти нет (о чём я очень сильно подозреваю), то необходимо сделать свою жизнь как можно более полным и приятным переживанием.

Больничная медсестра была немного похожа на Гэйл -женщину, с которой я когда-то встречался. На свою же беду, как теперь выяснилось. У неё было такое же холодное выражение лица. Для медсестры оно было вполне объяснимым, и я принимал его за выражение профессиональной заботы. Но в случае с Гэйл такая отрешённость, на мой взгляд, была неуместной. Медсестра посмотрела на меня напряжённым, серьёзным и покровительственным взглядом:

— Алан очень слаб. Пожалуйста, недолго.

— Я понимаю, — улыбнулся я кротко и мрачно. Если она играет заботливого профессионала, что ж, тогда я буду играть обеспокоенного друга. По-моему, у меня это довольно хорошо получалось.

— Ему очень повезло с другом, — сказала она, очевидно, поражённая тем, что у такого ублюдочного создания вообще могут быть какие-то друзья. Я пробормотал что-то невразумительное и вошёл в маленькую палату. Алан выглядел ужасно. Я не на шутку разволновался: мне показалось, что он не дотянет до конца недели и избежит той страшной участи, которую я ему уготовил. Нужно было точно рассчитать время.

С самого начала мне было очень радостно видеть огромные физические страдания Вентерса. Когда я заболею, то ни в коем случае не позволю довести себя до такого состояния: ну его к такой-то матери! Я оставлю свою машину работать в запертом гараже. А у этого говнюка Вентерса даже не хватило мужества добровольно уйти из жизни. Он будет держаться до самого конца, только бы причинить окружащим максимум неудобств.

— Как дела, Ал? — спросил я. Какой дурацкий вопрос. Условности всегда навязывают нам свой идиотизм в самый неподходящий момент.

— Нормально… — прохрипел он.

Ты в этом уверен, Алан, дружище? Всё в порядке? Ты немного осунулся. Наверно, из-за того крохотного микроба, который гуляет у тебя в крови. Постельный режим плюс пара аспиринок, и завтра ты будешь, как огурчик.

— Болит? — спрашиваю с надеждой.

— Не-а… они меня колят… только вот дыхание… — Я беру его за руку и ощущаю прилив радости, когда его жалкие, костлявые пальцы крепко сжимают мою ладонь. Когда он закрыл усталые глаза, я чуть было не рассмеялся в его измождённое лицо.

Увы, бедняга Алан, знаю я этого Медбрата. Он дебил, сущее мучение. Я смотрю, подавляя ухмылку, как он хватает ртом воздух.

— Всё нормально, приятель. Я здесь, — говорю я.

— Ты хороший парень, Дэви… — лопочет он. -…жалко, что мы не знали друг друга раньше… — Он открывает глаза и снова их закрывает.

— Какая жалость, бля, дрянной ты мудачок… — шиплю я в его закрытые глаза.

— Что?… что это было… — он бредит от усталости и лекарств.

Ах, ты лежебока. Сколько можно валяться. Надо бы встать и немного размяться. Быстрая пробежка по парку. Пятьдесят отжиманий. Двадцать приседаний.

— Я сказал: «Жалко, что мы познакомились при таких обстоятельствах».

Он удовлетворённо вздохнул и уснул. Я вынул его костлявые пальцы из своей ладони.

Пусть тебе приснится кошмар, сука.

Вошла медсестра, чтобы посмотреть на моего чувачка.

— Какой невоспитанный! Разве так встречают гостей, — улыбаюсь я, глядя на дремлющий полутруп, который был когда-то Вентерсом. Она выдавливает нервную улыбку, видимо, решив, что это чёрный юмор гомосексуалиста, наркомана, гемофилика или кем там ещё она меня считает. Мне глубоко начхать на то, что она обо мне думает. Лично я считаю себя ангелом мести.

Убить этот мешок с дерьмом означало бы сделать ему громадное одолжение. В этом была проблема, но мне удалось её разрешить. Как причинить боль человеку, который скоро умрёт, знает об этом и которому на это наплевать? Беседуя с Вентерсом, точнее, слушая его, я нашёл способ, как это сделать. Умирающим можно причинить боль только с помощью живых, с помощью людей, которые им неравнодушны.

В известной песне поётся о том, что «каждый когда-то кого-то любил», но Вентерс, похоже, опровергал это общее правило. Люди совершенно не нравились этому человеку, и они воздавали ему сторицей. К окружающим он относился враждебно. О своих старых знакомых говорил с горечью: «обворованный коммерсант» или с издёвкой: «хренов размазня». Каждое конкретное определение выражало, кто и кем злоупотреблял, пользовался или манипулировал.

Женщины делились на две смутно очерченные категории. У одних была «манда, как тушёная рыба», у других — «как разорванный диван». Очевидно, Вентерс не видел в женщинах ничего, кроме «мохнатой дырки», как он её называл. Даже пренебрежительные замечания об их грудях и задницах представлялись значительным расширением его кругозора. Я пал духом. Как этот ублюдок мог когда-нибудь кого-нибудь полюбить? Но я решил подождать, и моё терпение было вознаграждено.

Этот жалкий засранец всё-таки любил одного человека. Я не мог не заметить, как менялся его тон, когда он произносил слово «малец». Я начал осторожно выуживать у него информацию о пятилетнем сынишке, которого родила от него та женщина из Уэстер-Хэйлз, «корова», не пускавшая его к ребёнку, которого звали Кэвин. Я заочно влюбился в эту женщину.

Ребёнок был слабым местом Вентерса. По контрасту с его обычной манерой, его речь становилась бессвязной от боли и избытка чувств, когда он говорил о том, что никогда не увидит своего сына взрослым, о том, как он любит «этого мальца». Вот почему Вентерс не боялся смерти. На самом деле, он верил в то, что его жизнь каким-то мистическим образом продлится в его сыне.