Менжинский словно впервые увидел Салабуду, гневно на него посмотрел и тихо спросил у Деремешко:

— Это кто такой? Почему он здесь?

Салабуда подхватился с места и, пригибаясь, словно под обстрелом, попятился к двери.

— Я в ваших комментариях не нуждаюсь, — все тем же гневным взглядом провожая его к двери, сказал Менжинский. — Занимайтесь своим делом! Пока оно у вас еще есть!

Салабуда выскользнул в коридор и неслышно закрыл за собой дверь.

А Менжинский снова вернулся к прерванному разговору:

— Вам они понравились, эти болгарские парни? — спросил он. — Мне тоже.

— А ежли понравились, пошто в тюрьму? — жестко спросил Иван Игнатьевич.

— Из-за таких вот, — Менжинский указал на дверь, за которой только что скрылся Салабуда. — Опытных людей мало, вот и допускаем ошибки. С ними разобрались, они уже плывут домой, в Болгарию.

Потом Менжинский снова стал расспрашивать Ивана Игнатьевича об их селе. Поинтересовался, много ли «некрасовцев» в Турции. И Иван Игнатьевич, видя, как внимательно и заинтересованно его слушают, рассказывал, рассказывал…

Ему все больше нравился этот новый начальник, и нравилось сидеть здесь в тепле и при хорошем освещении. Лишь иногда закрадывалась печальная мысль, что скоро все это кончится и его опять отведут в тюрьму. А закуток, который он там себе облюбовал и обжил, уже небось кем-то занят, и ему придется до утра сидеть где-то на корточках, потому что народу в камере было «под завязку» и захватить хорошее место, чтобы можно было если не поспать, то хоть подремать, вытянув ноги, казалось несбыточным.

Потом принесли чай — всем, и ему тоже. И сахару положили столько, что он сроду такого сладкого не пил.

Чай Иван Игнатьевич пил не торопясь и держал во рту его долго, чтобы вода насквозь пропиталась сладостью, и лишь после этого глотал. Так, ему казалось, он подольше растягивает удовольствие, и при этом он рассказывал неспешно, и его никто не поторапливал.

Вспомнил он давнюю стариковскую байку о том, как их прадеды перессорились с царем и пошли на него войной. И когда царь их разбил, потому что войска у него было много больше, забрали они своих жен, детей и престарелых родителей — и ушли с Кубани на Дон. Оттуда до крымского хана, но у него тоже не прижились, и двинулись дальше, на Дунай. С Дуная — в Турцию, и лишь там расселились, потому что турецкий султан наградил их превеликими привилегиями.

— И много ли в Турции русских? — спросил Менжинский.

— Ежли посчитать, то много. Скоко-то десятков сел и хуторов. Больше на азиатской стороне. Есть таки села, шо в край отуречились. Но таких обмаль. А в большости берегуть свою веру и свои обычаи уже почитай годов двести, а то и поболее. И заметь, добрый человек усе двести годов надеются до дому, в Рассею, возвернуться.

— Почему ж не возвращаются? — спросил Менжинский.

— А нельзя было. Еще Игнат Некрасов такой завет нам оставил: пока в Рассее царь, до дому не возвертаться.

— Но царя уже нет, что ж не возвращаетесь?

— Мы токмо про энто узнали. От возвернусь из Рассеи до дому, погутарим на сходе. Можа, и надумаем. Привыкли уже до Туреччины, надо ее од сердця одрынуть.

— Земля, что ли, держит?

— Могилы дедовски. Их с собой не заберешь, — и, тяжко вздохнув, он добавил: — Рано, чи чуток позднее, возвернемся.

Под конец их разговора Менжинский спросил:

— Если есть какие просьбы, пожелания, скажите. Может, сумеем вам в чем-то помочь.

— Просьба одна. Не моя токмо, от всего нашего обчества: допомогите по силе-возможности с патриархом встренуться. А боле почитай никаких просьбов и нету.

— Ну, что же! Я постараюсь! — пообещал Менжинский. — Хотя, честно вам скажу, патриарх мне не больно подчиняется. Но я попрошу, может, уважит?

И они расстались.

Ночевал Иван Игнатьевич в гостинице, в номере, обставленном дешевенькой мебелью, но с зеркалами, умывальником, ванной и даже отдельной комнаткой-туалетом. И еще с большой кроватью с толстым пружинным матрасом.

Проводил Ивана Игнатьевича в гостиницу Артем Перухин.

Когда Иван Игнатьевич остался один, он внимательно и придирчиво обследовал номер. Долго размышлял над умывальником.

С опаской покрутил вентиль, и из крана потекла вода. Он испуганно крутанул вентиль обратно, и струя иссякла.

Осмелев, он снова и снова включал и выключал воду и любовался тонкой струей, которая повиновалась легкому мановению его руки.

Затем он стал исследовать туалет. Не сразу, но разобрался и в нем. Здесь вода низвергалась шумным водопадом, словно ее с силой выливали из большого ведра. Он и здесь несколько раз нажимал на слив, но вода куда-то исчезала, каждый раз оставляя внизу только небольшое, размером с блюдечко, озерцо.

Подумав немного, он в этом озерце умылся и затем прошел к кровати, устало на нее опустился. Матрас спружинил.

Иван Игнатьевич еще несколько раз приподнялся и опустился, и мягкий матрас упрямо толкал его вверх.

«Благодать! — подумал Иван Игнатьевич. — Тако, може, токо турецкий султан живет. Неделю бы в таком раю пожить — и умирать не жалко».

Менжинский, оставшись вдвоем с Деремешко, сказал:

— Редко такое бывает! Удача сама в руки упала!

— Вы о чем, Вячеслав Рудольфович? — не понял Деремешко.

— А смотри! — Менжинский поманил Деремешко к карте. — Примерно здесь его Новая Некрасовка. Не иначе. Бабы стирать ходят на речку. Это — вот сюда, на Марицу. И озеро, вот оно — Гала. Дальше! Вот Галлиполийский полуостров. По турецки Галуболу. И город, вот он, с таким же названием: Галлиполи. В городе базар, где крестьяне с Новой Некрасовки рыбой и всякой всячиной торгуют.

— Так и дьякон рассказывал. И про город, и про базар, — согласился Деремешко.

— Ты не перебивай. Ты пока слушай! В этом городе и вокруг него французы размещают бежавшую в Турцию врангелевскую армию. Не всю, конечно, но основной ее состав — Первый армейский корпус. Это порядка двадцати пяти тысяч солдат и офицеров. Там же будут расположены и их семьи — всего, полагаю, соберется не менее тридцати тысяч человек. Понимаешь?

— Не до конца, — искренне сознался Деремешко.

— Как думаешь, сколько людей мы только на Южном фронте потеряли? — неожиданно спросил Менжинский.

— С той и другой стороны?

— Конечно. Это же люди.

— Не знаю. Много, — сказал Деремешко и, подумав, добавил: — Тысячи и тысячи. А то, может, и мильон.

— Точную статистику никто пока не вел, но близко к этому. Запиши сюда и этих тридцать тысяч, что здесь, в Галлиполи, да чуть меньше — в Чаталджи, да на греческом острове Лемнос, да в тунисской Бизерте. Этих тоже в потери запиши. В российские потери. В конце войны мы объявили им амнистию, просили остаться. Либо не дошла до них наша амнистия, либо не поверили, страх оказался сильнее. Уплыли. А ведь это, главным образом, мужики, хлеборобы, задуренные, напуганные, но не враги. Их руки нужны нам здесь. А их держат взаперти там, в лагерях и, насколько знаю, готовят их к новому походу на Россию.