Я и сам потом встречал Юлю в Коктебеле. Обычно она занимала комнатку в корпусе на втором этаже, с видом на Карадаг и с красавцем кипарисом у самой веранды…

На море бывала редко, уходила гулять в горы, всегда в одиночку. И ничего не боялась. А вскоре я узнал, что Юля покончила с собой. Судачили разное. Говорили о трудном и сложном времени, которого она не могла понять, о кризисе творчества, о фронтовой юности, наложившей особый отпечаток на ее жизнь…

Но я-то уверен: она ушла к нему.

Я огляделся: красивое местечко выбрали здешние жители для усопших: теплое, просторное, сухое. Особенно много здесь цветов.

Не знаю уж почему, но вспомнилась оранжерея на дальнем Севере. И редкий цветок монстеры, расцветший среди белой мертвой тундры… На него ходили смотреть люди…

Как немного, оказывается, и надо: посмотреть и увидеть красоту.

– А что же генерал Климочкин? Жив ли? – спросил я как-то Гринера.

– Да жив, жив, – отвечал мне все знающий Валентин. – Живет на даче в Краскове, под Москвой… Разводит цветы… Обожает отставник красоту. А вот георгины, как он утверждает, чтобы лучше цвели, надо поливать кровью… Что Климочкин и делает, покупая на малаховском рынке и взрезая живых кур… Но георгины у него и в самом деле какие-то гиганты: выше роста человека… И необыкновенно красивы…

«Может, и правда, – подумалось со страхом, – что вся эта красота взрастает на живой крови?»

Я нацедил в жестяночку и выпил… за цветы. Нет, не за георгины, а за те цветы, что приносит к могиле возлюбленного женщина.

Раздался шорох. Я прислушался, решил, что опять явился жирный кот. Но это была мышь. Она пробежала на уровне моего лица. И остановилась, потирая лапкой о лапку. Меня тут словно и не было.

Я сказал ей:

– Мышь, а мышь, тут кот тебя ищет!

Мышь перестала чиститься и уставила на меня бусинки глаз. Но быстро сообразила, что я существо беспомощное и голос – это все, что может от меня исходить.

– Ишь, какая сообразительная, – произнес я не без упрека. И почему-то добавил: – Ну чего уставилась: живу я тут, живу…

Был такой анекдот про человека, стоявшего в болоте…

Мышь убежала от моего голоса, а я остался стоять, поставив бутылку у ног, там было меньше половины. Разглядывая содержимое бутылки, я задумался: а правда ли, что живу тут?.. В склепе, расположенном ниже уровня земли? И не есть ли мой мир миром теней? А мои застольники лишь отблеск, отзвук прожитого…

Был на нашем курсе поэт и выпивоха Толька Леднев. Во время пьянок любил тушить окурки о клавиши пишущей машинки, так что букв не стало видно. Печатал он вслепую, и стихи у него выхо дили странные… Без многих букв, и оттого казались даже лучше.

Так вот лежит он на общежитейской коечке прямо в ботинках – такая у него вторая счастливая привычка – и рассказывает анекдот про себя… Мол, умирал Толька Леднев… – Это глаголет со своей койки Толька Леднев. И продолжает: – Вокруг него собрались родственники, друзья. Утешают: ладно, Толька, не горюй, все там будем! – Поднял Толька голову и спрашивает с надеждой: «А Кузнецов там будет?» – «Будет», – отвечают. «И Гладилин будет?» – «А как же!» – «И Приставкин?» – «И он тоже!» – «Значит, снова… пьянка!»

В застолье смех перекатывается волной и стихает вдали. А стол разросся так, что другого конца не видно. Как в праздники в доме лепят: один стол, другой, к нему кухонный, и журнальный, и даже тумбочку… Чтобы всем хватило места…

Так и живем от стола к столу, и если заглянуть в семейный альбом, сплошь застолья, будто и не было серых будней… Словом, этапы большого пути…

Теперь я могу еще увереннее утверждать, что пьют везде. Даже в лифтах. И конечно, при всех режимах. Мы и царей-то своих тоже, что и генеральных секретарей, запоминали зачастую не по их деяниям, а по водке, которой они нас кормили.

О «Петровской» не говорю, умел поддавать царь Петр Алексеевич и подпаивать любил… Небось какому-нибудь Меншикову за пазуху лил, если тот противился… И плохо кончил.

Такая же привычка была у лучшего друга всех алкоголиков Джугашвили… Иосиф Виссарионович любил застолья и любил накачивать собратьев по партии, хотя сам пил умеренно. Но особенно подозрительно относился к тем, кто отказывался при нем пить. Верный продолжатель Ленина, который пытался при жизни вводить сухой закон, Сталин не пошел по его пути и усидел на троне.

Сейчас кажется странным, что эпоха не увековечила имя вождя всех народов на бутылке. Была ведь сталинская конституция, сталинская авиация, сталинский ударный труд… А одна из вершин – пик Сталина… Хотя, если посудить, именно при нем наступила та самая эпоха всеобщего и повального пьянства, какого не бывало прежде на Руси.

Да он и сам понимал: пьющий народ безопасней непьющего.

Впрочем, в Отечественную была узаконена фронтовая норма: сто граммов, – именовалась наркомовской. А наркомом-то все он – товарищ Сталин. Многие тогда фронтовики, особенно перед боем, когда выдавали «для храбрости» и поболее, так втянулись, что после уже не могли остановиться.

А я запомнил те сороковые годы, когда кучковались они в трофейных суконных шинельках у пивных ларьков: вспоминали погибших дружков и свою молодость, хоть были еще молоды… И пили, пили… «Остограммясь», спускали за желанный стакан трофейные часы, снятые с какого-нибудь фрица. Пропивали все, кроме орденов. Это святое. За это даже денежку давали.

А началось небрежение наград не снизу, а сверху, когда перестали за них платить и тем как бы обесценили великий подвиг. Именно тогда инвалидов-попрошаек, чтобы очистить Подмосковье, сбрасывали на ходу с электричек и извели.

Мой отец-фронтовик… сколько же ему было?.. Тридцать пять, кажется… А уже виски седые… Я находил его на пристанционной площади у ларька. «То-лик! – кричал он в возбуждении. – Двигай сюда… Морсу налью! – Морс-то сладкий, я до страсти любил сладкое, сахара за войну не пробовал… – Вот, – гордо тыкал отец пальцем, – сынок мой… Я его от смерти защищал, как в песне, помните?»

Всенародная пьянка запечатлелась и в песнях той поры, где просят… «налить боевые сто грамм…».

А уж кто тогда не подпевал в застолье: «Выпьем за родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем…»

Песен той поры, тоже «о главном», где предлагалось выпить, поднять бокалы, которые лишь граненые стаканы, было много. На каждом этапе свои.

Славилась в тридцатые годы «Рыковка». А вы спросите: «Кто такой Рыков?» Да бог его знает. Неукротимый большевик, честный, руководил, сгинул… А вот имя, запечатленное в народной памяти благодаря водке, осталось. Отец рассказывал, что на чекушках, под пробкой, клали кружочки с водяными знаками и за сто кружочков бесплатный патефон дарили… Хотя, если здраво рассудить, пропьешь-то больше, чем стоит тот драгоценный патефон!