И еще запевка… В Ступино под Москвой приехал Клим Ворошилов, кандидат в депутаты. Стол ломился от угощения, но Климент Ефремович попросил налить перцовочку, а ее-то не оказалось. Подняли на ноги весь район, послали машину с мигалкой для скорости в Москву… Завезли столько, что и через годы приезжие поражались обилию в здешних магазинах перцовки… И была она тут же наречена «Ворошиловкой».

Оставил человек в народе о себе память. А что еще он сделал полезного для страны, спросите тех же ступинских? Не скажут. Да и те, кто жизнь прожил, с трудом выскребут из памяти, что скакал где-то по степи с шашкой на коне, носил военную форму и гулял в свободное от сражений время с товарищем Сталиным по кремлевской стене… Оба, судя по картине Налбандяна, обуты в сверкающие глянцем сапоги… Но, правда, трезвые…

А вот при царе Никите водочка, говорят, поднялась в цене, и народ ему не простил.

При Маленкове стаканы подешевели, из которых пьют, и люди запомнили. Душегуб, ясно, но цены-то снижал… И водку не трогал. Оттого в Усть-Каменогорске, куда его почетно спихнули, алкоголики, повстречав в магазине (рассказывают, лично ходил!), благодарно кепочку снимали… Спасибо, благодетель… За стаканы…

А водочку, подорожавшую при царе Никите, выпустили с зеленой этикеткой, с буквой «о» (писалось так: «вОдка»), окрашенной в красный цвет… И тут же было подхвачено: «кровавая слеза пролетариата». Но уже рекой потек портвейн, увековеченный как «солнце-дар»… В народной памяти прочно утвердилось стойкое отвращение к этой отраве, происхождение которой до сих пор не выяснено. Вроде бы доставляли его из Алжира в нефтеналивных судах и оттого, мол, припахивал керосином.

Среди всяких «чернил», «горлодеров» и прочей бормотухи (понятия, полагаю, непереводимы) «солнцедар» в биографии нашего поколения занимает особое место по той свирепой ядовитости, которая в нем была. Утверждают, что его при случае заливали вместо кислоты в аккумуляторы, ибо в нем растворялось стальное лезвие бритвы.

Но это, кажется, уже при Брежневе, который и сам был выпить не дурак. Особенно на охоте. Рассказывают, пили в избушке (царской избушке, одну такую в Унгенах я описал), рядом родничок журчит. А чего он журчит? Мешает отдыхать людям? Утром с похмелья глаза разул, спрашивает косноязычно… А где этот… ну, который шумел ночью… Так его, товарищ генеральный секретарь, прикрыли… Исчез родничок, как не бывало. А водка та продолжала журчать, хоть и подороже. И запели: «За бутылку стало восемь, все равно мы пить не бросим… Передайте Ильичу, нам и десять по плечу…»

При Андропове вдруг с первого сентября какого-то года водка на полтинник подешевела, и тут же ее окрестили «Андроповкой». А более осторожные «Первоклассницей».

О «Распутине», «Орлове», «Горбачеве» и других подобных напитках и говорить не хочу, они пришли извне и не стали символами эпохи, врезанными навсегда в благодарную народную память.

Единственно, что осталось от Горбачева, это частушка: «По талонам горькое, по талонам сладкое, что же ты наделала, голова с заплаткою?..»

И «горькое» и «сладкое», безусловно, связаны с потреблением водки и самогона («три свеколки»). И уже пошел в дело дихлофос («три пшикалки» – это надо из баллончика три раза «пшикнуть» в пиво), а потом и стеклоочиститель, и тормозуха, и ацетон, и прочая химия…

Все, наверное, простят Горбачеву – и перестройку, и распад Союза, а возможно, Грузию и Вильнюс, где поубивали мирных жителей. Но не простят антиалкогольного закона, который погубил народу куда больше.

Однажды и мне досталось во время той кампании, когда, отдыхая в Крыму, встал я в очередь за вином. Его привозили в поселочек Планерское, он же Коктебель, лишь в одну-единственную палатку, по определенным дням, и собиралась толпа озверевших мужчин… И я чего-то сунулся, выпить захотелось. Мне так намяли бока, едва отлежался. Единственное утешение, что ценой помятых ребер несколько бутылок какой-то дряни я все-таки вынес!

И это в том самом знаменитом Коктебеле, где горные тоннели на километры – это я сам видел! – заполнены бочками с наилучшим вином, и продавалось оно в разлив и в бутылках на любом углу, не считая магазинов, ларьков, автоматов… И конечно, на базаре.

Да что это за проклятая Богом и людьми власть, которая любое обилие превращает в нищенство, в бедность и всеобщее несчастье?!

Сейчас-то любой Жириновский может выпустить в честь себя напиток, ну, так пусть сам его и пьет. Оно не выстрадано, не пережито во время крутых переломов истории, в то время как другие, оплаченные последними мятыми рублями из трудового кармана (и рублями, и ребрами, и жизнями), становились, бесспорно, этапами большого пути…

И одеколон, особенно «Цветочный» и «Тройной», но мог сойти на крайний случай и «Шипр». А шиком был коктейль из смеси одеколонов: «Саша» и «Тройной», в народе он прозывался «Александр Третий»…

Но уже маячил впереди просвет в лице нового царя Бориса, а с ним, с его приходом, как бы закончился период очередного абсурда, возведенного в государственную политику.

Господи, сколько же дураков стояло над нашим народом и скольких он с похмельной головы еще навыбирает…

А в Доме писателей – ЦДЛ, в кафешке, все стены разрисованы, расписаны поэтами… Импровизации разные. И наш гость, знаменитый датский карикатурист Бидструп, увековечил себя с женой: изобразил за столиком в странном таком виде – с вытаращенными глазами, как бы несколько раздвоенным, а перед ним десяток бутылок и на всех обозначено: «Московская»… И подписал: «Вид на Москву».

Но это было давно. А тут забрел я как-то в кафе, глянул на карикатуру и не узнал. Сидит наш художник трезвенький, глаза скромно опустил, а бутылки перед ним хотя и есть, но так прорежены, что вид на Москву уже другой и очень трезвый!

Неужто и нас подкрасят со временем и бутылки уберут с переднего плана? И глаза подрисуют?

А за моим столом уже Кузнецов Толя, посверкивая глазами, тянет рюмку… Что бы ни говорили, не хотел бы я подрисовывать его портрет на стене…

Так называлась его первая книга, опубликованная в журнале «Юность» в конце пятидесятых. Молодой человек, романтик, правдоискатель, естественно, комсомолец, едет в Сибирь на строительство гидростанции и там, в суровых рабочих буднях, находит свое место в жизни.

В финале он прикладывает ладонь к не застывшему еще бетону, такая вот символика, и этим как бы оставляет неизгладимый след на земле.

Какой же след на земле оставил сам Кузнецов?

В жизни он не очень-то походил на своего героя, которого, кстати, тоже звали Анатолий. Был постарше, да и непрактичней. А среди нас, дружков по Литературному институту, перебивающихся с хлеба на чай, после публикации повести он сразу стал богатым и знаменитым. Посыпались гонорары: от издательств, из кино… И Толя, от природы не жадный, тут же организовал в общежитии гулянки и картежные игры до утра. Он умел заводиться и заводить других.