Затекла, обросла жирком душа советского паралингвиста на чужбине. Он ведь не предавал родину. И ничего худого ей не сделал. Он просто уехал, потому что стал ей не нужен. И если бы она его позвала и предложила хоть какую-нибудь работу… Но не было у Родины денег на изучение индейских языков. А здесь эти деньги были. И у него, профессора Бенедиктова, была всего одна жизнь, и по большому счету делом этой жизни он считал индеистику, а вовсе не сумасшедшие операции в чужих дворцах, в которых его заставляли участвовать сумасброды и провокаторы, имя которым — Карл Сикорис. Все правильно он сделал. И Америку использовал по своему усмотрению, как когда-то использовал СССР. А империи — это бред для носорогов. Плевать он хотел на империи. Чиста была его душа перед Богом, не стыдно людям в глаза глядеть. Сына растил настоящим мужчиной, учил не бояться ничего, не плакать и достоинство свое блюсти. Правда, ныла душа за брошенных в России дочерей, но тут уж что сделаешь — не маленькие, справятся. Прилепятся к хорошим мужикам. Так заговаривал Иван Андреевич мучительное отцовское чувство в душе, как больной зуб, и знал, что в этой точке лжет, да и вообще стал много лгать и думать лишнего, но после разговора с Аленой, случайного, нелепого когда однажды ночью выпил, расчувствовался и захотел услышать ее впервые за много лет, взял да позвонил в Москву, а она не изменившимся за тридцать лет голосом крикнула, что он негодяй, сломал и ее судьбу, и судьбу ее дочери, и больше слушать ничего не захотела — понял, что ни сделать счастливыми других, ни стать счастливым самому ему так и не удастся.

Быть может, так совпало или личное в жизни человека всегда перевешивает общественное и неизбежно на него давит, но тоска прицепилась к сердцу Ивана Андреевича, как компьютерный вирус, стал он тайком от жены попивать, а напившись, злопыхательствовать, и когда в марте благодетели американцы принялись бомбить Югославию, растревоженная душа Бенедиктова внезапно накалилась так, что весь жирок растаял. Он и сам от себя такого возмущения не ожидал. Но как бывает у людей сотрясение мозга, так с Бенедиктовым случилось сотрясение души. Иван Андреевич рассорился со своими американскими коллегами, отказался участвовать в конференции в Лас-Вегасе, через губу говорил со студентами, и никто не мог понять, что случилось с чудаковатым коротышкой и почему он превратился в грубияна и злюку.

А Бенедиктов и сам себя понять не мог. Спроси его в ту минуту: ну а вот был бы ты не американский профессор, а русский президент, и что? Неужели возглавил бы православное воинство и повел на помощь братьям по вере? Нет же! Не хватало только нищей русской армии в Косово лезть. Но именно потому, что не могла русская армия ничего сделать, наглость американская нехороша была, провокационна, картинно нехороша и рекламна, на зрителя рассчитана, и потому на нее нужно было как-то ответить.

Он с ужасом и бессилием смотрел на точечные удары по Белграду и Новому Саду, с волнением, давно позабытым, слушал бесстрастные комментарии диктора с хорошо развитой челюстью и думал о том, что когда-то делали то же самое обученные американцами чилийские летчики в городе Святого Якова, разлучившем его с женой. Чили была полигоном. Там начали писать сценарий всех будущих войн и расправ с непокорными. Сначала уничтожить, а потом влить деньги. Этот немудреный рецепт убивал своей организационной простотой, как и все американское. Ничего сложного — ясные фразы, четкие правила на все случаи жизни, а кто вздумает сопротивляться, будет уничтожен сразу.

Он жил ту весну в Айове-граде, маленьком ухоженном городке в самой середине американского континента. Там уже два месяца не менялась погода, каждый день ветер носился над унылой, коричневой землей, иногда воздух сгущался, что-то мутное, зеленоватое появлялось в нем, и тогда в городе завывала сирена, и все ожидали торнадо. Дом в университетском поселке стоял возле самого кукурузного поля, и Бенедиктову казалось, что однажды американский смерч подхватит его и унесет.

— Может быть, хватит тебе, Тимоша. — Антонина так и не привыкла к его настоящему имени.

— А если враг Америки окажется прижат к стенке, — продолжил Иван Андреевич, додумывая предыдущую мысль и поднимая прозрачный стакан, — то всему этому непотребству будет противопоставлено одно — террор.

— К тебе гости.

Иван Андреевич поднял отягощенную думами голову и мутным взором окинул еще более увеличившегося в размерах профессора Райносероса.

— Принеси рюмку, Тоня. Догоняйте, полковник. Или вы уже генерал?

— В другой раз. — Рей смотрел на него с неудовольствием.

— Другого раза не будет. Завтра мы уезжаем в Россию.

— Вы раздражены. Спасибо, мэм.

— Плевать! — сказал Бенедиктов, наливая себе и ему водки. — Прикажите подать самолет.

— Послушайте, Бенедиктов, — сказал Рей устало. — Вам пятьдесят шесть лет. У вас наконец-то что-то наладилось в жизни, а вы опять трясетесь словно мальчик. И из-за чего? Вы не хуже меня знаете, что сербам плевать на вас. Они вспоминают о России так же, как добропорядочный американец про Бога: прижмет — вспомню, отпустит — забуду, но буду делать вид, что верю. Они наши, они давно наши, Иван. Сербия не православная, но западная страна. Просто немножко дикая и дурно воспитанная. Трудный подросток Европы. Знаете, меня всегда поражало в Америке, как наши кошмарные подростки, эта сексуально озабоченная шпана, становятся целеустремленными студентами. Но становятся. И Сербия тоже станет. Поймет, что публичная порка пошла ей на пользу и выдаст зачинщиков.

Бенедиктов насупленно молчал.

— Я допускаю, что ваши горлопаны раздражены нашими атаками, но вы-то? Неужели тоже скурвились? Или забыли, как трудно быть империей и какую цену она платит, когда уступает? Мы не хотим, чтобы здесь случилось то же, что и у вас. Мы не хотим бомбить свою страну. И поэтому будем бомбить чужие. А лично у вас есть обязательства перед нами и перед своей семьей.

— Я разрываю контракт, — произнес Иван Андреевич надменно.

— Да вы представляете, сколько на этом потеряете? — присвистнул Райносерос. — Вы нищим станете. Вы там кому нужны-то? На поругание решили пойти? На себя плевать, хоть о детях подумайте. Жена ваша что скажет?

— Это у вас бабы, — неприятно, с каким-то шатурским прищуром закуражился Бенедиктов, и Рей вдруг увидел властного, хитроумного неуничтожимого русского мужичка с пьяным ухарством в мутных глазках и понял, что все его попытки сделать этого человека цивилизованным бессмысленны, могут соглашаться или не соглашаться. А у нас жена следует за мужем. Поедешь домой, Антонина? — рявкнул он. — Или с господином носорогом останешься?

— Куда скажете, туда и поеду, Тимофей Васильевич. Только не пейте больше, Христа ради.

— А теперь последнее, — сказал Бенедиктов, впервые за весь разговор слегка повеселев. — В Нью-Йорке появился Сепульведа.

— Это чушь, Иван. Он был застрелен полтора года назад в Косове.

— Я тоже был убит, — возразил Бенедиктов. — И иногда жалею, что воскрес.

— Ну и черт с вами! — разозлился Рей. — Пропадайте вы пропадом в своей Шатуре! Спивайтесь, злобствуйте, ловите своих карасей и выращивайте капусту, только больше я палец о палец не ударю и вас вытаскивать ниоткуда не стану. Я разочаровался в вас. Вы самое сильное разочарование в моей жизни, Бенедиктов. Прощайте!