Всю молитву Эльокум Пап был зол на себя, что попросил этого хироманта Боруха-Лейба с кислой физиономией погадать ему по руке. «Это потому что в последнее время я перестал заниматься резьбой, я боюсь, как и все. Если бы я сделал вид, что знать ничего не знаю, и продолжал бы заниматься резьбой, я бы так не трясся из-за войны», — мысленно убеждал себя столяр, не отводя глаз от сидура, чтобы его взгляд не упал на священный ковчег. Каждый раз когда в миньяне говорили, что дело идет к войне, и столяр думал о своих дочерях, он боялся взглянуть на резных зверей и птиц. Ему казалось, что, если он поднимет глаза, он увидит, как эти львы и орлы поворачивают головы и прислушиваются со страхом, о чем говорят между собой евреи в молельне. Сколько Эльокум Пап себя ни корил, что он так переживает за эти обструганные им деревяшки, он не мог избавиться от странной фантазии, что они боятся и имеют к нему претензии. Вот и на этот раз его губы шептали слова молитвы из сидура, а мысли были заняты резными поделками, которых он успокаивал, как перепуганных детей:

— Не бойтесь. Я еще покрашу голубой краской стену по обе стороны за священным ковчегом и поставлю там двух больших оленей. Я еще найду у восточной стены место для леопарда.

Но чтобы зверям и птицам не приходилось целый день смотреть на простую, голую биму, он украсит и биму. По бокам ведущих на нее и с нее ступенек он поставит четыре прямоугольные длинные узкие колонны, увенчанные красивыми навершиями, а вокруг бимы выстроит оградку со всякими красивыми финтифлюшками в деревянной решетке, как у плетеного кренделя, который официант подает на стол во время свадьбы. А если он так разукрасит биму, он не может не уважить стоящий напротив нее священный ковчег. Он и по бокам от него установит две невысокие колонны с плоскими навершиями, чтобы поставить на них колонны потоньше, а на самом верху увенчать их башенками с окошками, как во дворцах старых польских магнатов. А между этими колоннами, над священным ковчегом он выстроит домик с двумя резными окошками, а вместо стекол в эти окошки он вставит две круглые плитки с десятью заповедями. А коли так, ему придется сделать и новый пюпитр для кантора, ведущего молитву, чтобы пюпитр кантора не уступал по красоте священному ковчегу и биме. Он украсит резьбой вертикальную доску пюпитра кантора, и эта резная доска будет подниматься до самого потолка. А на ней он вырежет слово «шивити», так, чтобы оно было на уровне глаз ведущего общественную молитву. Чуть повыше он изобразит две руки, сложенных в благословении жрецов, а еще выше — скрижали с десятью заповедями. Но два льва, которые будут поддерживать скрижали, не будут сидеть в пол-оборота, как два толстых кота, греющихся на солнце; эти два льва будут подобны пламени!

Вот так в Эльокуме Папе все больше разгоралась фантазия, хотя он знал, что во время молитвы не подобает думать о постороннем. Но он не мог с этим справиться. Фантазии лезли ему в голову, как мальчишки за яблоками через забор или в щели между досками. Вдруг в его мозгу сверкнула новая фантазия, от радости он даже покачнулся, как пьяный.

Радость была так велика, что прогнала отчаяние, принесенное на костыле инвалидом Герцем Городецем, прогнала она и страх перед войной. Столяру хотелось кому-нибудь рассказать о своих новых планах. Но у молящихся были печальные лица, и он понял, что они вряд ли будут внимательно слушать его. Даже в прежние времена они не слишком восхищались его работой по украшению молельни. Единственным, кто восхищался его резьбой, был слепой проповедник. Но рядом с проповедником стоял сейчас изгнанный из Раголе раввин и что-то ему говорил. Не будет же Эльокум Пап встревать в их разговор и мешать раввину. С другой стороны столяр боялся, что, постоянно глядя на мрачные лица, он быстро сам впадет во мрак, как все окружающие. И Эльокум Пап вспомнил о владелице хлебопекарни Хане-Этл Песелес; она ведь хозяйка двора и молельни, ее наверняка порадуют его новые планы по переустройству и украшению Немого миньяна.

Он поспешно снял филактерии, талес, положил их в ящичек под своим местом и первым вышел из молельни. Он шел быстро, с опущенной головой, чтобы не заразиться беспокойством евреев, стоявших кучками в переулках и толковавших между собой. Эльокум Пап догадался, что они говорят про немца, который уже отобрал у литовцев Мемель. Они гадают, пойдет ли он тем же манером на Данциг, уступят ли поляки город без боя или же вспыхнет война. Но столяр решил вести себя так, словно ничего не происходило. Он шел, стараясь не видеть и не слышать ничего вокруг себя. Его длинные ноги сами знали, как вывести его с улицы Стекольщиков на Немецкую улицу, оттуда — в переулок Гитки-Тойбы, а потом — через еще пару извилистых переулков — к пекарне Ханы-Этл Песелес на Завальной. Хана-Этл Песелес всегда принимает его с улыбкой, его сегодняшним планам она обрадуется больше обычного.

По дороге в пекарню у него было достаточно времени подумать, и он снова и снова убеждался, что бейт-мидраш без служки — как дверь без замка. Если уж речь идет о том, чтобы перестроить Немой миньян изнутри, установить в нем новые резные украшения и тот дорогой предмет, о котором он думал, то, конечно, нужен служка, чтобы беречь эти сокровища. И Герц Городец отлично подошел бы на роль служки Немого миньяна, не будь он в прошлом просто гультаем. Об этом надо будет незамедлительно поговорить с хозяйкой двора и молельни, Ханой-Этл Песелес. По правде говоря, этот Герц Городец пока не стал богобоязненным евреем. Хотя он теперь и точильщик ножей, он все еще не верит, что если дать убитому в могилу нож, он приходит ночью и режет убийцу. И уж наверняка Герц Городец не поверил бы и в жуткую историю, случившуюся в старой Холодной синагоге местечка Заблудово, что рядом с Белостоком.

Однажды в Судный День ночью в синагоге собралось множество евреев, в два раза больше, чем живет евреев в Заблудове, и все они стояли, накрыв головы талесами. Раввин-праведник понял, что это пришли молиться не только живые, но и покойники со старого и нового кладбища. Он поднялся на ступеньки, ведущие к священному ковчегу, и возгласил: «Я повелеваю всем молящимся снять талесы с головы!» Живые сразу же сняли талесы с головы, но часть евреев, мертвые, остались стоять укутанные в талесы с головой. Раввин-праведник возгласил: «В Святом Писании сказано: „Не мертвые будут восхвалять Всевышнего“[145]. Посему я повелеваю им вернуться к своему покою!» На этот раз мертвые послушались раввина-праведника. Так же как они стояли закутанные в талесы с головой, они начали тихо выходить из Холодной синагоги, а живые смотрели на них, затаив дыхание. С тех пор в Заблудове, что рядом с Белостоком, существует обычай не хоронить мертвых вместе с их талесами, чтобы они не могли укутаться в них с головой и прийти молиться вместе с живыми. Но точильщик Герц Городец, наверное, не поверит в эту жуткую историю, хотя целый город евреев видел это собственными глазами.

Эльокум Пап тоже не поверил собственным глазам. Пекарню Ханы-Этл Песелес на Завальной улице буквально осаждали толпы мужчин и женщин. Часть людей терпеливо ждала своей очереди, другие пытались протолкнуться силой. Все разговаривали и даже шумели, но не слишком сильно. Некоторые смущенно улыбались, словно не были уверены, что поступают правильно, стоя в этой очереди и толкаясь. Каждые пару минут из пекарни кто-нибудь выходил, неся в руках буханку хлеба или выпечку в бумажном пакете. На место вышедшего тут же пропихивался следующий.