— Что здесь происходит? — Эльокум Пап остановился около какого-то еврея с похожей на букву Т бородой и большим толстым носом, одетого в легкое демисезонное пальто с бархатным воротником.

— Чтоб я так знал о бедах, как я знаю, что здесь происходит, — пропел еврей приятным голосом, словно он был певчим в Хоральной синагоге. — Боятся войны, хотя ни в чем не уверены, вот и расхватывают хлеб на случай голода. Но больше одной буханки или пары кусков выпечки в одни руки не дают. Так велела хозяйка, чтобы всем хватило. Вот она, хозяйка!

Хана-Этл Песелес стояла на улице и смотрела на толпу с сомнением во взгляде, словно чужая бедная еврейка, которая пришла последней и видит, что ей уже не достанется ни фунта хлеба. Она подумала, что столяр ищет у нее протекции, чтобы войти в пекарню без очереди, и начала оправдываться, не дожидаясь, пока он откроет рот:

— Разве я сейчас что-то решаю? И откуда мне знать, кто в этой очереди нуждается в буханке хлеба раньше, а кто — позже? Сегодня — среда, послезавтра — пятница, а у меня для моих аскетов не будет халы. В первый раз аскеты из бейт-мидраша, что на моем дворе, останутся без халы на субботу.

— Меня война не волнует. Буря в стакане воды! А если и стоять в очереди меньше, чем за две недели до Песаха, то я бы стоял, чтобы заготовить мацу, а не квасной хлеб, — Эльокум Пап говорил с пылом. — Я к вам пришел по поводу часов с вечным календарем.

— Какие часы с вечным календарем? — переспросила удивленная Хана-Этл Песелес и, чтобы лучше слышать столяра, немного отодвинулась от шумной толпы, собравшейся вокруг пекарни.

Эльокум Пап понял, что сейчас у владелицы пекарни нет времени терпеливо выслушивать его планы по переделке священного ковчега, пюпитра для ведущего молитву, бимы и фантазии о новых резных украшениях. Он рассказал только о том, что заставило его вздрогнуть, когда пришло ему на ум. Такой вещи он в своей жизни еще не видал.

В трех железнодорожных станциях от Вильны, в местечке Валкеник[146], есть деревянная синагога с самыми красивыми резными украшениями. И наиболее любопытный в ней предмет — пергаментный календарь на тысячу лет. Этот календарь вмонтирован в дверцы священного ковчега, по обеим сторонам которых имеются колонки, где этот календарь закреплен. Он прокручивается благодаря специальным деревянным часам, и если правильно эти часы завести, по вечному календарю можно узнать, на какие дни выпадают все праздники. Когда год проходит, календарь опять немного подкручивают и снова заранее знают все праздники на целый год. А когда тысяча лет закончится, календарь можно будет перевернуть на новую тысячу лет, точно так же, как перекручивают свиток Торы по окончании годового цикла назад, к недельной главе «Берешит». Так вот, если Хана-Этл Песелес закажет у писца для бейт-мидраша в ее дворе вечный календарь на пергаменте, то он, Эльокум Пап, поедет в Валкеник посмотреть в тамошней Холодной синагоге на эти деревянные часы, чтобы суметь вырезать точно такие же. Эти часы с вечным календарем он вмонтирует в священный ковчег Немого миньяна, и тогда Немой миньян будет единственным в Вильне бейт-мидрашем, который имеет такой календарь. Об этом вечном календаре с часами он слыхал от одного валкеникского извозчика, который приезжает два раза в месяц в Вильну за товарами для местечковых лавочников. Этот извозчик не будет выдумывать сказок, он богобоязненный еврей с бородой.

— Я еще подумаю, ехать ли мне в Валкеник на поезде или на телеге с этим извозчиком. Всего-то туда пятьдесят верст, а грязь на дорогах скоро высохнет, — подвел итог Эльокум Пап и только тогда заметил, что владелица пекарни улыбается ему, как маленькому мальчику. Она говорит ему громко, как глухому или старику, выжившему из ума:

— Кому в наши времена нужен календарь на тысячу лет вперед, вечный календарь? В наше время достаточно вымолить у Всевышнего дожить до следующего года и чтобы не было войны на свете.

Хана-Этл Песелес продолжала бы еще говорить со столяром и улыбаться, но тут подошла домохозяйка с претензиями, что она годами покупает в той же самой пекарне, а теперь не может достать ни хлеба, ни выпечки. Говорят, что на полках внутри уже пусто. Лицо Ханы-Этл Песелес в одно мгновение стало печальным, и она начала оправдываться перед домохозяйкой, что она сегодня не распоряжается в собственной пекарне. Эльокум Пап отошел от двух женщин и обругал себя самого:

— Осел ты этакий! Владелица пекарни поняла по тебе, что ты болван, недотепа, так же как этот раввин-праведник в Заблудовской синагоге в ночь Судного Дня разгадал укутавшихся в талесы мертвецов.

Он пошел назад, опустив голову, и по дороге домой думал: «Кто их знает! Может быть, как раз эти люди, которые теперь заготавливают буханки хлеба, подобны мертвецам в талесах. Сегодня они себя убедили, что дело идет к войне; завтра они себя убедят, что они уже умерли». Но чем ближе подходил Эльокум Пап по улице Гаона к своему подвалу, тем дальше уходила от него растерянность и грусть. На сердце у него стало веселее. В такое время хорошо иметь друга, и таким добрым другом будет ему инвалид. Он повидал мир, и ему есть, что рассказать. Герц Городец, конечно, уже встал. Эльокум Пап скажет ему: «Герц Городец, если хочешь, ты можешь стать служкой в Немом миньяне, и тебе будут платить из той же самой кассы, что и аскетам. Я добьюсь этого у казначея, лесоторговца с печальным лицом. А если ты хочешь остаться точильщиком, оставайся точильщиком, как я остаюсь столяром, но при этом я и дальше буду в Немом миньяне и главным старостой, и помощником служки. А спать ты будешь у меня в столярной мастерской, и тебе не придется выпрашивать место в сенях заезжего дома на улице Стефана». Так он ему и скажет.

Спустившись в подвал тяжелыми шагами, столяр увидел, что старшие девочки уже ушли на учебу, а младшая еще спит. На плите кипел чайник, и Матля уже ставила на стол завтрак для мужа. Наверняка инвалид еще не проснулся, а может, одевается. Хозяин случайно посмотрел в угол, где вчера ночью стояло точило, и увидел, что там пусто. Эльокум застыл с открытым ртом, растопырив пальцы, как зубья на граблях, которыми сгребают скошенное сено. Увидав, что у мужа аж язык отнялся и он вопросительно выпучил на нее глаза, Матля стала оправдываться, что она не виновата. Она калеке грубого слова не сказала. Он встал раньше ее, а как только встал, сразу же забрал свое точило в столярную мастерскую, и она услыхала, как он точит. Она была уверена, что он там работает над какими-то своими вещами. Но через полчаса он вышел из мастерской с костылем под левой рукой и точилом на правом плече и сказал ей так: «Передайте вашему мужу, что я наточил инструменты, про которые он говорил вчера, что они нужны ему для работы: рубанок, долото, топор». «Спасибо вам обоим за ужин и за ночлег, — сказал он, — но больше я не приду ни к вам, ни во двор Песелеса, ни в Немой миньян, потому что здесь все помнят меня по веселым временам, а теперь я на всех навожу тоску». «Добрые времена больше не вернутся», — он сказал, когда уже стоял со своей тяжелой машиной на ступеньках. Он даже не остался выпить стакан чаю и съесть кусок хлеба с сыром.