— Что ты, — он убрал толстенную папку под кровать, поднялся, отодвинул Даше стул, усадил. — Выше нос, дивушко. Всё будет, как у нас говорят, в цвет.

— У нас – это где?

— У нас – это у нас.

— Гур…

— Что?

— А ты Сталина видел?

Очухался, старый дурак, яростно подумал Гурьев, наклоняясь к Сталину. Глаза, глаза – мутные, нехорошие глаза. Как я успел… Власика пора убирать к такой-то матери, совсем мозги пропил. Что ж ты творишь, а?!

Взгляд Сталина сделался осмысленным, обрёл чёткость. Гурьев продолжал смотреть ему прямо в глаза, пока короткие рыжеватые ресницы не дрогнули, опускаясь. Сталин отвернул голову, приподнял заросший щетиной подбородок, спросил тихо, но ровно и жёстко, нормальным своим голосом:

— Что это было? — и повторил: – Что было?

— Инсульт это называется, если не знаешь. Кровоизлияние в мозг. Ты меня видишь? Слышишь?

— Вижу. Слышу. Не ори на товарища Сталина. Не ори.

— Да я, в общем-то, тихо разговариваю, — удивился Гурьев.

— Тихо, да. Не разговариваешь – орёшь. На товарища Сталина орёшь. Испугался, да?

— Да. Да, испугался. За тебя испугался. Я тебе сколько раз говорил: не пей столько. Не жри столько. Иголки мои работают, когда ты работаешь. Если ты Богу душу отдашь – я тебе её назад не вколочу. Я не Бог и даже не зам его по товарищу Сталину. Понимаешь ты это или нет?! Ты нас осиротить хочешь? Столько сил вложено – хочешь весь проект похерить, псу под хвост отправить? Хочешь?

— Опять орёшь, — вздохнул Сталин. — Снова орёшь. У меня голова болит.

— Я знаю, что болит. Ты мне живой нужен, дорогой великий вождь трудящихся всего мира, любимый и родной товарищ Сталин. Понимаешь?

— Понимаю. Нужен тебе Сталин – вот и сидишь тут, нотации читаешь. Тыкаешь. Нервный какой, молодой – а нервы уже никуда. Кто тебя позвал? Птичка твоя?

— А если и птичка?

— Хорошая птица, умная, — снова вздохнул Сталин. — И смотрит – совершенно как человек, только не говорит. И людей не боится – совсем. Чудно, — Сталин посмотрел на Гурьева, медленно повозил головой по подушке: – Злишься. Нервничаешь. Что, не справитесь без меня? Не сдюжите?

— Повернись, спину обколю.

— Коли, коли. А орать не смей, — Сталин, кряхтя, поворачивался со спины на живот. — И тыкать не смей. Я Сталин.

— Ещё раз такой фокус выкинешь – будешь не Сталин, а трясущийся старикашка в инвалидном кресле. И никто тебе помочь не сможет. Ни я, ни врачи с лекарствами.

— Врачи – ослы. Ещё Ленин говорил: все врачи-товарищи – ослы. Всех к чёрту отправлю.

— Развоевался.

— Не тычь, сказал.

— Не злись, сказал. Да, мы без тебя ничего не сделаем. А ты без нас – державу просрёшь. Никто, кроме тебя, эту хевру не удержит. Стоит тебе кулак разжать – пустят всё под откос, раздадут за бесценок, за тряпки, помадки, машинки. От Гитлера – за Енисей побегут, а то, что останется, америкашкам раздадут с япошками. Ничего не умеют – только водку жрать да баб драть, да и то – не как люди, как шелудивые псы. Так что ты погоди ещё на тот свет торопиться. Погоди.

— А он есть? Тот свет?

— Не знаю. Я другое знаю: это бесы тебя путают. Путают и пугают. Ты очень умно поступил тогда, что на уговоры Бокия не поддался: перспективы, прогресс. Правильно. Но Бокий их столько сюда стянул – места живого нет.

— А я кто – бес, по-твоему?

— Нет, ты не бес, Иосиф Виссарионович. Ты человек. Пока. Душа у тебя тяжёлая – да, но ты не бес. Но хоровод бесов вокруг тебя – неописуемый. Так что ты поберегись, товарищ Сталин.

— А ты не боишься? Или ты сам – бес?

— Я – не боюсь. Вот они меня – боятся. Я их убиваю, товарищ Сталин. Поэтому – боятся. Сейчас тебе нельзя, а поправишься – расскажу. Хоть и скука это смертная.

— Бокий, значит. А врачи?

— А врачи свой долг исполняют. Как могут.

— Покажи. Покажи. Хочу увидеть. Хочу знать, что не врёшь.

— Уже знаешь, — жёстко сказал Гурьев. — Покажу – в своё время. А тебя, такого вот – никому нельзя показывать. В том числе и ему.

— Когда?

— Когда увижу, что назад ничего не открутишь. Ни ты, ни они. Ни днём раньше, ни днём позже.

— Мало я тебе разрешил? Городецкому – мало?

— А что ты разрешил такого особенного? — изумился Гурьев. — Что такого небывалого ты разрешил?! Державу строить? Детей растить, как нужно, чтобы они Родину свою знали и любили, вместо каких-то всемирных утопий для оборванцев?! Будто бы сам не хотел – а нам разрешил?! Добрый какой. Ну-ка, ну-ка. Расскажи мне, чего ты такого разрешил нам ужасного. И вспомни, чего мы добились – и чего ещё добьёмся. Ещё полгода максимум – и мы на границу по Висле встанем. И Сахалин будет наш. Главное – сохранить это потом. Удержать. Хапнуть – это и тонкошеие могут. Понимаешь, товарищ Сталин?

— Почему фамилия такая еврейская?

— У кого?!

— У Городецкого.

— Это у евреев русская. Я же говорю – бесы тебя путают.

— А зачем евреям русские фамилии? Говорят, товарищ Сталин жидов ненавидит. Чушь. Враки. Двурушников ненавижу – это да. Зачем русская фамилия? Боишься? Притворяешься? Обмануть хочешь? Русских людей обмануть? Товарища Сталина обмануть? Вот это – не люблю. Не люблю.

— Эх, ты, — усмехнулся Гурьев. — Товарищ Сталин, великий вождь всех народов, — а таких простых вещей не понимаешь. Евреи в России всегда хотели быть похожими на настоящих русских дворян. На таких, как Городецкий. Они, такие, как Варяг, державу построили – на тысячи лет. Ведь жить в России, не будучи русским – не по крови, не по морде, а по духу, — невозможно. Как будто ты, бывший грузин, этого не знаешь.

— Ах, молодец. Молодец. Как умеешь всё словами повернуть – молодец.

— Да. Молодец. Знаю.

— Яков Кириллович.

— Что?

— Ничего. Иголку криво воткнул.

Сталин засмеялся – Гурьев едва успел отдёрнуть руку, чтобы действительно не воткнуть иголку, куда не надо. И усмехнулся. Вот мы и на «ты», товарищ Сталин, подумал он. То ли ещё будет.

Гурьев вздохнул и посмотрел на девушку. Я тебе объясню, дивушко. Когда-нибудь объясню. Обещаю, тебе, дивушко, обещаю, решил Гурьев, чувствуя, как перехватывает дыхание от нежности к этой девочке. Химия, подумал он. Проклятая химия.