Он предостерег Джимми насчет его учителей. «Они знают, что делают», — отрезал тот. Чего было больше в его ответе — мудрого прощения или слепой покорности? Ирвин оставил все дела в Белом доме на своих ассистентов и теперь безвыездно жил в шале, но эти слова были последними, которые сказал ему Джимми.

— Лурд — отличная идея, — заявил генерал Крейг, поднимаясь с дивана. — Это будет идеальная тренировочная вылазка перед походом на Рим.

От самого аэропорта идет дождь. Все в тумане, стекла запотели, так что во Франции я пока видел только знаки ограничения скорости да транспортные развязки. Взятый напрокат минивэн едет через деревни, зажатые между горами и железнодорожным полотном. Со мной моя команда в малом составе: наставник, епископ, психиатр и пресс-атташе за рулем. Ким Уоттфилд и два телохранителя едут следом в синем «ситроэне». Мои волосы, собранные в узел, спрятаны под бейсболку: я приехал инкогнито, на мне шейный платок, завязанный особым узлом, и веревочные бретели санитара-практиканта. Они выбрали понедельник, чтобы я мог затесаться в толпе паломников, не подвергаясь сразу воскресной истерии, — по выходным здесь многочасовые очереди к бассейнам и усиленные меры безопасности вокруг шествий. После четырех месяцев уединения в горах мне было страшновато возвращаться в мир. Но я абсолютно ничего не чувствую.

— Лурд! — усталым голосом объявляет Фрэнк Апалакис.

Я протираю стекло. Узкие улочки, крутые склоны, зажженные фонари — и это в три часа дня! — витрины за железными шторами, дорожные работы… И ни души. Старинные фасады, ставни на окнах. Все отели закрыты. Город-призрак.

Мы переглядываемся. На фотографиях, которые я видел в интернете, было черно от толпы: тысячи носилок и инвалидных колясок занимали всю проезжую часть, по обеим сторонам тянулись ряды лотков со всевозможной церковной галантереей: святая Бернадетта на салфетках, подушках, ночниках, пряниках, Дева Мария в виде кувшинчика — купи и ступай за водой к источнику…

Редкие прохожие спешат под мелким дождем, несут в руках хлеб. Мы тормозим у булочной, ее вывеска единственная ярко светится, и я выхожу проверить свой французский. Унылого вида женщина показывает на моем плане дом, который мы сняли через интернет: останавливаться в отеле поостереглись, чтобы не привлекать внимания. Над витриной с пирожными покачивается странный портрет Христа: то это изображение Плащаницы, то лицо, ставшее теперь моим, — они сменяют друг друга в ритме сквозняков.

Я покупаю круассаны и раздаю их в машине. Мы тащимся черепашьим шагом, левыми колесами по тротуару, половина улицы огорожена, идут работы, но рабочих нет.

— Что делается с верой все в этой стране, — печально бормочет его преосвященство, подскакивая на ухабах, и старательно отводит глаза от железных штор под тускло поблескивающими вывесками: «Все для чуда», «У непорочного зачатия», «Сокровища Грота», «Счастье пилигрима», «Святая Бернадетта Субиру Multishop», «Богоматерь free-tax». Мокрые плакаты «Медицина больна — санитары бастуют» вспучились на рифленом железе.

Машина останавливается перед старым домом с коваными балкончиками. Я выхожу, иду к «ситроэну». Ким опускает стекло.

— Мило, — говорит она.

— Устраивайтесь, я пойду пройдусь.

Дорога меня вымотала; хочется побыть одному, спокойно помолиться и помолчать после долгих часов скученности и разговоров ни о чем.

— Держись как можно незаметнее, — напоминает Ким.

Я показываю на свои бретели санитара: я здесь посредник, один из тех, кто доставляет больного к месту, где тот по идее должен исцелиться. Заглянув в план, спускаюсь по улице Грота к открытым воротам: это вход в святилище. Между высоченными елями и щитами, призывающими внести лепту в скорейшее завершение реставрационных работ, возникает храм Непорочного Зачатия. Собор в диснейлендовском стиле, светло-серый, высокий, изящный, с остроконечными башенками, в лесах и брезентовых полотнищах. На паперти пусто. Прохожу мимо загончика, где столпились за решетчатой оградой статуи святых на маленьких платформах с колесиками. Большая площадь тоже пуста, лишь маячат два-три зонтика.

Мужчина с тростью, подняв очи горе, смотрит на колокольню и вроде бы молится. Завидев меня, он спешит, ковыляя, навстречу — губы растянуты в улыбке, правая рука простерта ко мне: видно, просит помощи. Я старательно улыбаюсь в ответ — само радушие, понимание и доброта.

— Вас не затруднит? — говорит он. — Перед собором…

И протягивает мне фотоаппарат. Я беру его в кадр на фоне колокольни, между автоматами, продающими медальки, и кранами, у которых группа японцев жмет на кнопки, наполняя свои канистры.

— Какая мерзкая погода, — жалуется мужчина, убрав с лица улыбку.

Я возвращаю ему фотоаппарат и говорю строго, глядя прямо в глаза:

— Да благословит вас Бог.

— Все, что нужно, у меня есть, — отвечает он, показывая уменьшенных святых из сада, соборы в стеклянных шарах и полные до краев кувшины, те самые, в виде Девы Марии, — все это едва ли не вываливается из объемистой сумки, висящей на его плече. — Опять с прогнозом обмишурились.

И он поспешает, прихрамывая, к выходу. Я оглядываюсь, ищу на площади хоть одну неприкаянную душу, хоть одно недужное тело… Проходят дамы в ярких дождевиках — во рту резинка, в ушах наушники радиогида. Навстречу им катит полицейский на роликах. Садовник сметает пустые банки и сухие листья. Японцы грузят свои канистры на десяток тележек и уходят, довольные, с трофеями.

Я подхожу к гроту Явлений Богоматери. Мне не по себе. Я думал, что будет людно, что энергию этого места высасывают отчаяние, надежда и разочарование тысяч больных. А место-то оказалось пустым, никаким и сонным. Может быть, для этого я и приехал сюда. Чтобы пробудить его своей молитвой, своей верой, которая дает, ничего не требуя взамен.

Пустующие скамейки стоят рядами за барьерами, поставленными для упорядочения очередей. Я-то ожидал увидеть настоящий грот, пещеру и в ней источник. Ничего подобного, это просто углубление в скале, а в нем статуя Девы Марии и алтарь с увядшими цветами. Одинокая фигура с раскинутыми руками — какая-то женщина прижимает к гладкой стене фотографию дома, вымаливает то ли контракт на продажу, то ли отсрочку описи. Слева от нее двое рабочих на корточках копаются в трансформаторной коробке, на которой стоит алтарь. Между взвизгами дрели слышно, что они говорят о футболе. Грот сочится влагой, скалы роняют капли на оставленные паломниками записки, размывают их просьбы.

Никак не получается молиться, я ничего здесь не ощущаю, кроме суеверия и вседозволенности, которых не было видно за воодушевлением толпы на снимках в интернете. Что сделали для этого места поколения паломников, пылко молившихся у стен священного грота? Только отшлифовали камень.

Обернувшись, я вижу санитара, куда-то бегущего трусцой. Бретели у него кожаные: это бригадир. Я нагоняю его, здороваюсь. Он улыбается мне, не замедляя бега, смотрит на мои веревочные бретели, говорит: