Мы быстро заметили, что люди сами стремились к разговору. Все понимали, что их используют, превратили в орудия. Я сам был еще салагой, на улицу меня толкала ненависть к школе, где меня всегда держали за дурачка. С самого начала жизни меня определили в низшее сословие, колея заранее намечена – прямиком в холопы, до моих мыслей и чувств никому не было дела. Поэтому первым этапом бунта стал побег из школы. Хотя должен признаться: впоследствии я стал учителем.

Не помню уже, по какой причине, но все решили идти на Париж. Куда еще ходят во Франции? Нам не требовались подсказки. Троцкий говорил, что партия всегда пытается угнаться за массами. Стратегия рождается снизу, тактика – сверху, а не наоборот, и мне кажется, так было и с нами, произошло знаковое событие или события, вымер какой-нибудь дельфин, утонула еще одна лодка с беженцами, кто его знает, может, люди просто потеряли работу, но вдруг все вместе мы двинули на Париж. Нередко, когда на трассах возникали пробки, шли пешком. Прибыв на место, мы, разумеется, не могли выступить против полиции или армии, это было бы самоубийством, против них лучшее средство – массовка. Наших собралось так много, что их уже никто не мог остановить, все застопорилось. На этом этапе проблемы буквально появлялись из-под земли и бросались в глаза. Одни – вопрос простой логистики, еды и туалетов. Другие – идеологического плана. Чем моложе участники, тем большего они требовали. Пожилые всего лишь надеялись на некоторые улучшения. Начались традиционные междоусобные распри, однако надо сказать, что битвы в основном велись на словах, а не как во времена Франко в Испании, когда люди убивали друг друга или наблюдали, как людей убивали русские. Предоставленная самой себе Франция стала настоящей родиной революции. Наступил наш черед показать, чего можно добиться в наше время. Мы захватили город, Париж был наш хотя бы ввиду огромной массы народа, запрудившей улицы. Разумеется, некоторые из нас читали о Коммуне и понимали: если не одержать решительную победу, нас отловят и перебьют по одиночке или в лучшем случае пожизненно упекут в тюрьму. Выбор стоял: победа или смерть. Мы засучили рукава, начали создавать альтернативную систему жизнеобеспечения, некий вид общины, без капитализма и даже без денег, просто люди делали все необходимое, чтобы прокормить остальных. Надо признать: многие парижане приходили и помогали, готовили еду, предоставляли жилье, стояли на баррикадах, мы поняли, что дело не только в нас, тех, что на улицах, вся Франция была с нами, возможно, даже весь мир, – трудно сказать. То, что тогда происходило, вызвало у меня в душе самое жгучее и важное чувство, сильнее которого я ничего в жизни не ощущал, – чувство солидарности. Мы видели, как много людей с нами заодно. Париж стал общинной территорией, вся Франция ею стала. Так это ощущалось. Позже выяснилось, что чувство это было субъективным, но пока сохранялась эта атмосфера, жизнь была чудесна.

И утомительна. Жизнь без привычек, ежедневная импровизация, поиски душевой, еды и ночлега отнимали больше сил, чем если бы я был рабом на зарплате. Намного больше. Однако люди понимали важность этих усилий, они повсюду бросали свои занятия и делились, чем могли, и это было правильно. Мы изобретали все новые способы самоотдачи. Мы полагали, что это чисто французская черта, своеобразная политическая импровизация, пронизывающая всю нашу историю и даже язык, что она поможет нам, если ее осознать и воспользоваться ею.

Помощь поступала из самых неожиданных мест. Когда отрубили интернет, Союз корректоров, бывшая организация анархистов, что смешно само по себе, выполз из своей крохотной ниши в издательском секторе и обклеил весь город прокламациями – все стены как в настоящем мире! Нам стало ясно, что социальные сети заставили нас позабыть о многих вещах, которыми мы могли бы сами управлять – по крайней мере иногда. Простые беседы, разумеется, сильнее всяких чатов, это было так очевидно, когда мы снова стали их вести, а плакаты на стенах превратили в эсэмэски все городские стены, как уже не раз случалось в прошлом.

Однако правые исподтишка снова копили силы. По правде говоря, наши тылы не позволяли поддерживать текущее состояние вечно. У нас не было четкого плана смены правительства, мы спорили между собой, каким путем идти дальше. Движение без вожаков – хорошая мысль в теории, однако наступает момент, когда нужен план. Как его составить, непонятно. Государственная власть – винегрет из собственно правительства и всех его частей: армии, финансов, народной поддержки; чтобы движение вперед не прекращалось, все это должно взаимодействовать. В нашем случае сторонники начали жаловаться, что не могут больше ходить в свою кондитерскую, раньше она была открыта, а теперь нет, и так далее. Без плана, без дальнейших шагов после успешного захвата или создания Коммуны людей охватывает безнадега, и они начинают сваливаться к центру. Кто-то сказал, что во Франции центр это не правые и не левые. Начались неприятности.

Однажды вечером полиция дождалась полуночи и пошла в атаку. Перечный газ, мужики со здоровенными щитами, как римские легионеры из кошмарного сна. Я схватил булыжник, но в последний момент передумал бросать, представив себя раненым, угоди этот камень в меня самого. Поэтому я бросил его на землю и заплакал от ярости из-за собственной неспособности сражаться, потом лег вместе с остальными на землю, вынудив полицейских тащить нас волоком в свои фургоны. Они били нас дубинками и брызгали слезоточивым газом прямо в лицо – удивительно больно, все лицо содрогалось от конвульсий, слезы текли из глаз, носа и рта, даже как будто из макушки текли. Но все это время я продолжал думать: ни фига, мне наплевать, я не сдамся; если меня убьют прямо здесь, то я хотя бы погибну за правое дело, в которое верю. В конце концов, нам просто связали за спиной руки и уволокли. Фургонов было очень много.

Когда все закончилось, раздавались только крики, люди кричали непрерывно. Потом все спорили о происшедшем и значении этих событий. Но я-то знаю, что в наших действиях был смысл и что нас в тот момент поддержали простые парижане, особенно женщины, они-то и были настоящими организаторами, а не ораторы перед микрофонами. А теперь многие из нас снова надели желтые жилеты, говорят с водителями на перекрестках, наши идеи многие поддерживают. Один водитель, когда движение остановилось, высунулся из окна и сказал: «Все зависит от того, как мы будем поступать с землей, революция произойдет в этой сфере». Другой сказал, что раз он не хозяин учителя своих детей или семейного врача, то и домом владеть не обязательно. Хорошо бы только отдавать квартплату обществу, а не домовладельцу.

Может быть, однажды солидарность победит разобщенность. Я на это надеюсь. Во время захвата Парижа я не требовал реформ, я хотел чего-то совершенно нового. Теперь же я думаю: если основы будут работать как следует, то уже хорошо, это заложит фундамент лучшего мира. Мне не нравится думать, что я сдался, просто я стал реалистом. Мы должны передать этот мир детям и последним уцелевшим животным, позволить им выжить. Довольно скромное желание.

Естественно, всегда будет сопротивление, попытки подтолкнуть движение к целям поинтереснее. Мертвая рука прошлого тащит нас назад с помощью тех ныне живущих, кто страшится перемен. Поэтому ничего не меняется, жить в такое время очень тяжело. Тяжело, пожив двести дней в Париже другой жизнью, в другом мире, возвратиться к прошлому обуржуазившемуся состоянию и не почувствовать себя побежденным. На мгновение все казалось возможным, я дышал свободой. Чувства были остры, как в юности, я впервые говорил с миром без посредников, впервые был не школьным дурачком, но реальной личностью с настоящей жизнью. Эти семь месяцев определили мою судьбу, я их никогда не забуду и никогда не буду прежним. Хочу лишь надеяться, что доживу до того дня, когда восстание повторится. Тогда я обрету счастье.