Провокацию против Ника Данилова Яцковский охарактеризовал как «операцию по вызволению нашего человека, арестованного в Нью-Йорке». Это был пик его карьеры в КГБ, за что он получил звание капитана. После распада СССР он переехал в США, «прошел допрос в американских компетентных органах» и поселился в Бруклине, штат Нью-Йорк, где зарабатывал на жизнь пением блатных песен в русских эмигрантских ресторанах. После прихода к власти Путина он вернулся в Россию.

В Нью-Йорке «Миша» пытался связаться с Даниловым, но Ник отказался его принимать, пока тот не извинится за вред, причиненный Нику и его семье в Москве. Яцковский отказался на том основании, что каждый из них «выполнял свою работу». Так они и не встретились.

* * *

В воскресенье, 7 сентября, на восьмой день заключения, охранники вывели Ника из камеры и препроводили в комнату для допросов. Кроме Сергадеева, его ждал грузный мужчина в кожаном пиджаке. Им оказался генерал военной прокуратуры, который сообщил Нику, что его обвиняют в шпионаже – «особо тяжком преступлении, которое карается суровыми приговорами, вплоть до смертной казни», подчеркнул он.

В своих мемуарах Ник вспоминал этот момент: «У меня перехватило дыхание, закружилась голова. Я чувствовал, что мое кровяное давление зашкаливает, но я молчал».

– Вас не беспокоит смертная казнь? – спросил генерал, барабаня пальцами по столу.

– Беспокоит, – мрачно ответил Ник.

Генерал подтолкнул к нему документ, в котором перечислялись три пункта обвинения: 1) сбор по указанию ЦРУ и передача в ЦРУ информации экономического, политического и военного характера; 2) помощь ЦРУ в установлении конспиративной связи с советским гражданином и 3) иная шпионская деятельность.

До этого момента Сергадеев ни разу не упоминал об эпизоде с отцом Романом, что больше всего беспокоило Ника. Он надеялся, что КГБ каким-то образом проглядел этот инцидент. Но второй пункт обвинительного заключения явно имел в виду именно это, и Ник едва мог сдержать свой страх. Он отказался подписать основную часть обвинительного заключения, но подписал бумагу о том, что прочитал и понял его. Генерал собрал документы и ушел.

Ник мечтал оказаться в тишине своей камеры, чтобы собраться с мыслями. Но Сергадеев не дал ему ни минуты передышки.

– Мы знаем, что вы получили письмо от отца Романа, – лукаво поблескивая глазами, сказал он. – Что вы с ним сделали?

– В нем был второй конверт, адресованный послу Хартману. Я отнес его в посольство и передал нашему культурному атташе, – после некоторого колебания ответил Ник.

– Культурному атташе, говорите? Ну тогда расскажите мне о ваших делах с Полом Стомбау.

Ник слышал это имя – это был дипломат, высланный более года назад после ареста Толкачева, но сам никогда с ним не встречался.

– Я его не знаю, – ответил Ник.

– А у нас есть основания полагать, что таки знаете, – радостно объявил Сергадеев. И рассказал Нику о телефонном звонке Стомбау отцу Роману Потемкину, в котором тот представился «другом Николая». КГБ записал этот разговор на пленку. Он также показал Нику послание, которое Стомбау передал Потемкину, где упоминалось «письмо, переданное через журналиста». Это, сказал Сергадеев, есть прямое доказательство того, что Ник дружил со Стомбау и они вместе работали.

– Ведь вы получали приказы от Мурата Натырбова, не так ли?

Ник был уверен, что и пленка, и записка сфабрикованы, но говорить это в лицо Сергадееву ему не хотелось. Вместо этого он сказал:

– Если Натырбов и Стомбау использовали мое имя, они сделали это без моего ведома и согласия.

Сергадеев взглянул на него скептически, почти иронично: «Николай Сергеевич, вы хотите сказать, что Мурат использовал вас втемную?» – Сергадеев обращался к Нику исключительно по имени-отчеству.

По словам Ника, тот воскресный день был самым мрачным за все время его пребывания в России. Вернувшись в камеру, он чувствовал себя, словно в кафкианском кошмаре, будто на него нахлынула лавина нелепостей, которым он не мог противостоять. Он был уверен, что пленка и письмо сфабрикованы – но как он мог это доказать? Ему и в голову не могло прийти, что улики против него могут быть подлинными.

* * *

На следующее утро на брифинге в Москве пресс-секретарь МИДа Геннадий Герасимов заявил, что обвинения против Данилова не ограничиваются получением секретных материалов от «Миши» в московском парке. «Имеются неопровержимые доказательства, – сказал Герасимов, – что Данилов давно находился в контакте с резидентом ЦРУ в посольстве США, действовал по его инструкциям и служил связником между ним и советским гражданином, уличенным в шпионаже».

По словам Герасимова, Данилов дал по этому поводу признательные показания. На том же брифинге Герасимов сообщил, что находящийся в больнице профессор Давид Гольдфарб в интервью корреспонденту ТАСС опроверг сообщения, будто в 1984 году на него было оказано давление с целью втянуть в провокацию против Данилова.

– ТАСС врет о моем отце точно так же, как Герасимов врет о Данилове, – прокомментировал я в Нью-Йорке. – Если русские хотят, чтобы им поверили, пусть снимут блокаду с больницы и допустят западных корреспондентов к моему отцу.

* * *

Между тем иностранных корреспондентов, которые пытались пройти к отцу в отделение, не пропускал пост, наспех установленный на лестничной клетке: там дежурили два агента в плохо сидящих медицинских халатах. И все же один посетитель смог к отцу пройти. Это был Вася В. – мой старый друг и, как потом выяснилось, информатор Конторы, «опекавший» папу.

Вася вошел в палату в белом халате и медицинской шапочке.

– Я обманул их, прикинувшись врачом, – сообщил он, широко улыбаясь, доставая из портфеля пару апельсинов. – Как вы себя чувствуете, Давид Моисеевич? Вы поддерживаете связь с Аликом? Я слышал его по радио…

Но отец не успел ответить. В комнату вбежал дежурный врач и накинулся на Васю:

– Кто вы такой? Кто вас сюда пустил?

Вася побледнел.

– Я здесь с разрешения Бориса Ивановича, – пробормотал он.

– Не знаю никакого Бориса Ивановича, – рявкнул врач. – Прошу немедленно уйти. Посещения запрещены!

Вася быстро удалился и больше не появлялся. Отец до самой смерти ни в чем его не подозревал. Как, впрочем, и я, пока двадцать два года спустя Сергей Безруков не раскрыл мне его истинной сути.

* * *

В тот же воскресный день, когда Нику предъявили обвинения, госсекретарю Джорджу Шульцу позвонил президент Рейган со своего ранчо в Санта-Барбаре и сообщил, что Арманд Хаммер добивался встречи с президентом. Во время ареста Данилова Хаммер был в Москве и разговаривал с советскими чиновниками. Он думает, что может оказаться полезен как посредник в переговорах.

Как рассказал мне Хаммер впоследствии, он отправился в Москву 30 октября в надежде забрать моего отца и привезти его в Нью-Йорк, но «влетел прямо в кризис Данилова». Его собеседники в Кремле сказали, что все дела отложены до разрешения ситуации. Было ясно, что если саммит будет отменен, то у отца не будет никаких шансов!

Шульц весьма негативно отнесся к предложению Хаммера, как он позже написал в своих мемуарах: «Такая добровольная дипломатия была опасной и пустой тратой времени».

– Хаммер хочет влезть в переговоры, – сказал он президенту. – Если мы захотим торговаться, то можем сделать это сами, без его помощи.

В разговоре также участвовал советник по национальной безопасности Пойндекстер. Шульц сообщил о только что полученном сообщении, что Данилову предъявлены обвинения в шпионаже. Президент был крайне обеспокоен судьбой Данилова; он вслух размышлял, как смягчить американскую позицию, чтобы договориться о какой-то форме обмена. Но Пойндекстер отвергал любые сделки, он предлагал выслать больше советских дипломатов. Они договорились отложить решение до возвращения президента в Вашингтон.

* * *

Джордж Шульц узнал об отце Романе через десять дней после ареста Ника. Утром в понедельник 8 сентября директор ЦРУ Уильям Кейси позвонил ему, чтобы рассказать «обо всем, к чему Данилов имел косвенное отношение». Через два часа Шульц держал в руках секретную справку ЦРУ полуторагодовой давности.

Государственный секретарь был в шоке. Назвать Данилова по имени в разговоре с Потемкиным было «чистым идиотизмом», написал он позже в своих мемуарах.

Шульц показал отчет юрисконсульту Госдепартамента Эйбу Софаеру. «Если бы советский журналист попался в подобной ситуации в США, его можно было бы