– Потом, потом, – отвечал Бернард.

– Я не стану ждать целую вечность, – предупреждала Ламия.

И все-таки Бернард вспомнил, где он ее, так сказать, видел. Как-то вечером он заглянул в томик Китса и убедился: зубы, ресницы, пятна, полосы, сапфиры, зелень, аметисты, «узор серебряно-латунный» – все оттуда[120]. Зубы и ресницы в описании Китса всегда производили на него отталкивающее впечатление – ему казалось, вечно увлекающийся Китс и тут удержу не знает. Теперь он заподозрил, что поэт видел Ламию воочию или читал описания тех, кто ее встречал, и тоже испытал эстетический восторг, смешанный с отвращением. Антрополог Мэри Дуглас[121] пишет, что объекты, соединяющие в себе разнородное – так сказать, ни рыба ни мясо, – всегда вызывают отвращение и табуируются. Внешность Ламии – голова то бишь – сущая мешанина. Эти молящие глаза… ужасно.

Он поднял глаза от книги: за окном маячило печальное змеиное лицо. Ламия заглядывала в комнату, ореол над головой мерцал, зубы сияли жемчугами. Бернард на всякий случай проверил, заперта ли дверь: не хватало, чтобы во сне он подвергся непрошеному поцелую. И он и она друг у друга в плену. Дописать бы картину, а там можно подумать и о бегстве.

А картина продвигалась. Расцветка змеиного тела стала четвертым членом в формуле: бассейн > небо > горы-деревья > краски. Погруженные в аквамарин, цвета этого тела упоительно сливались и отталкивались, отчего нейроны в мозгу Бернарда неистовствовали чем дальше, тем пуще, а Ламия с каждым днем становилась все печальнее и тусклее.

– Мне так грустно, Бернард. Я хочу быть женщиной.

– Тысячу лет ждала. Ну потерпи еще день-другой.

– Видишь, какая я добрая, когда страдаю.

Неизвестно, как повернулось бы дело, если бы Раймонд Поттер не сдержал слова. Бернард уже позабыл разговор о фасциолах и не то обещание, не то угрозу Раймонда приехать погостить. Но в один прекрасный день на дороге, ведущей к дому Бернарда, зашуршали шины, и по склону медленно взъехал вишневый «БМВ» Раймонда.

– Прячься, – велел Бернард Ламии. – Прячься и сиди тихо. Это страшный англичанин – такое воплощение английского духа, что не продохнуть. Не говорит, а орет, вечно шутит, курит сигары. Добра не жди. Прячься.

Ламия поспешно погрузилась на дно в облаке пузырьков наподобие Млечного Пути.

Из машины вылез ухмыляющийся Раймонд Поттер. Он привез ногу вепря, ящик красного вина, все, что надо для приготовления рататуя, и несколько бутылок грушевого бренди «Пуар Уильям».

– Я со своим провиантом. Где тут у тебя плита?

Раймонд принялся за стряпню. Вечером ужинали на террасе. Подсветку в бассейне Бернард не включил и поплавать гостю не предлагал. Да тот и не стал бы: он был толстый и раздеваться при посторонних не любил, поэтому предпочел есть и курить. Выпили порядочно красного вина, потом порядочно бренди. К горным запахам примешался запах жареной свинины и дыма сигары. Раймонд осоловело уставился на последнюю картину Бернарда. Сказал, что какая-то она зловещая, очень эффектная, жутковатая, необычная и цвета чудны́е, – не слишком ли наворочено? Вынося этот вердикт, он то и дело вопросительно поглядывал на Бернарда, но ответа не дождался: Бернард утомился, подзахмелел и уже клевал носом. Наконец отправились спать. Среди ночи Бернард проснулся и спохватился, что, вопреки обыкновению, не запер окно: рама так и хлопает. Но вокруг никого, он лежит нецелованный – и Бернард снова погрузился в забытье.

На другое утро Бернард встал первым. Сварил кофе, съездил на велосипеде в деревушку за круассанами, хлебом и персиками, накрыл стол на террасе, налил молока в бело-голубой молочник. Гладь бассейна лежала спокойно и неподвижно, всем своим цветом споря с синевой спокойного неба.

Раймонд спускался по лестнице что-то уж очень шумно. Причина была в том, что одной рукой он обнимал молодую женщину с черной, крашенной хной шевелюрой в одеянии из просвечивающей индийской марли, какие продаются по всем рынкам Южной Франции. Это было облегающее платье немного ниже колен, с бретельками, платье унылой черно-бурой расцветки, усыпанное зелеными пятнами-горошинами. Такое платье можно носить и на пляже, и в спальне, и сразу было заметно, что женщина надела его на голое тело. Когда она покачивала бедрами, под платьем колыхался треугольник лобковых волос. Крупные груди ее торчали – это было первое слово, которое при виде их пришло на ум Бернарду. Из-под марли отчетливо проступали соски.

– Это Мелани, – представил Раймонд, отодвигая для нее стул.

Женщина киноэкранным жестом откинула волосы, грациозно усевшись, поддернула марлевый подол и осмотрела свои лодыжки. Длинные, бледные, прелестные ноги ее были словно выбриты, ни волоска. Ногти на пальцах ног переливались жемчужно-розовым лаком. Рассматривая их, она явно любовалась: губы ее, чересчур густо покрытые темно-розовой помадой, растягивались в довольной улыбке.

– Кофе будете? – спросил Бернард Мелани.

– Она по-английски не понимает, – сказал Раймонд и со смачным поцелуйным звуком впился в ложбинку между ее ключиц. – Не понимаешь ведь, кисуля?

Как видно, ему и в голову не приходило, что ее появление надо как-то объяснить. Он, кажется, даже не считал, что Бернарду вообще следует что-то объяснять, а сам он вроде бы не задавался вопросом, откуда она взялась. Он был заворожен. Пальцы его тянулись к ее волосам, как иглы к магниту, он то и дело вскакивал и целовал ее грудь, плечи, уши. Бернард брезгливо наблюдал, как его толстый язык очерчивает завитки ее уха.

– Хотите кофе? – спросил он Мелани по-французски и указал ей на кофейник.

Мелани, быстрым движением изогнув шею, склонилась над ним и понюхала. Потом заглянула в молочник с теплым молоком.

– Это, – указала она на молочник. – Я хочу это.

Она подняла длинные ресницы и взглянула на Бернарда огромными черными глазами.

– Желаю счастья, – сказал Бернард, выговаривая слова на местный лад. – Счастья вам с вашей бессмертной душой.

– Эй, – взвился Раймонд, – ты чего мою девушку клеишь на всяких там языках?

– Я никого не клею, – отвечал Бернард. – Я пишу.

– Вот мы после завтрака уедем, а ты пиши себе на здоровье, – сказал Раймонд. – Правда, кисуля? Мелани нужно… у нее нет… она не захватила… ну, в общем, во что одеться. Так что мы едем в Канны и купим нормальную одежду. И еще Мелани хочет посмотреть кинофестиваль, звезд там всяких. Ты не против, старина? Это ведь я сам в гости назвался. Не хочу отрывать тебя от писания. Как у нас в армии говорили: Chacun á sa boue[122]. Видишь, и я по-французски кое-что знаю.