Огнероза, склонив свою белую голову набок, выслушала эти слова с полным вниманием. Потом, глядя на него немигающими, льдисто-голубыми глазами из-за чуть слюдянистых еще ресниц, осторожно спросила:

– Почему это надо нам изучать?

– Ответ очевиден, сударыня, – сказал Хьюм, подводя ее к открытому окну. – Извольте лишь приглядеться к снегу на лужайке и в розовом саду.

Внизу, легко оттиснутые, но отлично сохраненные морозом, виднелись следы изящных ног, и притом было ясно, где они просто бежали, где пустились вприпрыжку, а вот там закружились как вихрь, пустились в пляс.

Огнероза не покраснела, только стала еще белее своим белым лицом да заблестела второй кожей – так живителен был для нее студеный воздух.

– Вы следили за мной, господин учитель?

– Только лишь из окошка, – отвечал Хьюм, – хотел убедиться, что вы не причините себе вреда. Как видите, отпечаталась лишь одна пара ног – малых, изящных, босых. Последуй я за вами соглядатаем, от меня бы тоже остались следы.

– Да, – согласилась Огнероза, – это верно.

– Могу также заметить, что я наблюдаю за вашим высочеством с детства. И разумею, в чем ваше счастье и здоровье.

– Хорошо, расскажите про… ледяницу.

– Звали ее Фрор. Ее собственный отец отдал ее королю Бериману в залог вечного мира между ледяным народом и нашим. У нас в летописях Фрор описана так: «дева изумительно бледноволосая, тонкая костью». Еще говорит летописец, что король Бериман любил ее безумно, но она не отвечала взаимностью. Выказывала злой нрав, месяцами скрывалась в пещерах, бродила по речным берегам и не желала постичь язык нашего королевства. Рассказывают, что в самые долгие ночи она плясала при свете луны; кое-кто утверждал даже, что она была ведьма и околдовала короля. Раз увидели, как она танцевала под луною нагая, с тремя белыми кроликами, а кролики издавна у нас почитаются помощниками колдунов… И тогда ее заточили в подвал под дворцом. Там она родила сына, которого у нее забрали и отдали отцу, королю Бериману. И священники наши хотели сжечь ледяную женщину, дабы, говорит летописец, «растаяло ее упорство и наказана была ее черствость», но король не позволил…

Но в один прекрасный день явились к вратам королевского замка трое северных воинов с секирами, на белых конях и сказали, что желают «забрать северную женщину, чтоб дышать ей своим воздухом». Никто не знал, как они оказались сюда призваны. Священники говорили, будто это она сама из каменной темницы призвала их своим колдовством. Что ж, как знать… Но одно было ясно, что может случиться война, если король ее не уступит обратно. И тогда ее вывели из темницы, и «закутали в плащ, скрыть ее худобу и увядание», и сказали ей, что вольна ехать с сородичами. Летописец говорит, что она не пожелала увидеть на прощание ни короля, ни крошку-сына, «осталась все тою же холодной и бесчувственной, каковой и прибыла в наш предел», «уселась на коня забедры одному из северных послов, и они повернули и уехали все вместе».

Вскоре после этого король Бериман занемог и умер, то ли от колдовства, то ли от несчастной любви. И править пришлось его брату, пока не подрос юный король Леонин, сын Беримана от ледяницы. Леонин, как сказывает летописец, был «правитель теплокровный и теплосердечный», словно взяла в нем верх истинная кровь его предков, тогда как «студеное кровяное вещество с материнской стороны растаяло и уничтожилось».

Однако ж я полагаю, – так закончил свой рассказ Хьюм, – что по прошествии поколений снова может проявиться исчезнувшее было сходство, да и сама пропавшая сущность может обрести форму.

– То есть, по-вашему, я тоже ледяница?

– По-моему, в вас пробудились наследственные черты северной принцессы. Кроме того, думаю, что натуру ее понимали превратно, и прекрасное обращение с ней было не чем иным, как крайней жестокостью. Вот парадокс из парадоксов: жизнь ее сохранилась, возможно, благодаря лишь тому, что может показаться жестокостью тюремщиков, а для нее было благом, – ее спасли холодные стены подземелья, тонкое тюремное платье, скудная пища.

– Во мне что-то заныло, хотя ваш рассказ и про древние годы, – призналась Огнероза.

– Это рассказ про ваше высочество. Вы тоже предназначены к холоду. Вам надо будет жить – как настанет тепло – в прохладных местах. В садах при дворце есть ледники, нужно будет построить их больше, и, пока не растаял снег, набить их пилеными кусками льда.

Своими тонкими красивыми губами Огнероза улыбнулась Хьюму:

– Вы угадали мои сокровенные желания. Все детство я была еле жива. Я чувствовала постоянно, что вот-вот погибну, расточусь, задохнусь, потеряю сознание. Только там, на холоде, я живу полной жизнью.

– Это мне известно.

– До чего приятно и учтиво вы изволили выразиться: «предназначена к холоду». Но натурфилософ сказал бы иначе: такова моя естественная природа, ее не переменить. У меня в жилах, наверно, лед, как у ледяницы, или некое вещество, которое при обычной температуре кипит, испускает пар и лишь при сильном холоде течет как положено. Интересно, моя душевная природа так же холодна? Ледяница не пожелала взглянуть на мужа и сына. Не была ли она холодна и в душе, под стать холоду в жилах?

– Это уж как угодно думать вашему высочеству. История с ледяницей приключилась в совсем стародавние времена, достоверных сведений мало. Может быть, она видела в короле Беримане завоевателя, злого захватчика? Что, если в своей стране, среди северных снегов, она любила кого-то еще? А в наш погожий летний день чувствовала себя в точности как вы – с трудом понимала, где находится, зевала, чтобы не упасть в обморок, пробиралась от одной прохладной тени до другой.

– Откуда вы так хорошо все знаете о моем самочувствии?

– Я за вами давно наблюдаю. Давно вас изучаю. И давно… вас люблю.

Огнероза отметила про себя с прохладцей, что она… нет, она не любит Хьюма, что б ни значило это слово, «любовь».

Она пыталась понять, было ли отсутствие любви к Хьюму потерей или же обретением? В итоге она рассудила, что от обретения здесь больше. Ее так любили, так лелеяли в детстве… но весь этот избыток тревожной заботы, любви вел лишь к недомоганиям, к изнеможению. Куда больше жизни для нее заключалось в холоде. В холоде и одиночестве. В пребывании под защитой ледяной своей кожи, певуче потрескивавшей, было также особое чувственное наслаждение.

После того как все разъяснилось, жизнь Огнерозы – даже с наступлением оттепели и таяния снега (снег сваливался большими сырыми кусками с крыш, с ветвей, расшибаясь о землю) – стала гораздо лучше. Хьюм убедил короля с королевой, что для благосостояния их дочери необходим холод, и вся изобретательность, прежде пускавшаяся на то, чтобы закутать ее и согреть, по его предложению обратилась в сооружение ледников, в оборудование прохладных спаленок с каменными стенами на северной стороне дворца. Новая Огнероза исполнена была дерзкой, непокладистой жизни. Близ своих убежищ, ледяных погребов (погреба эти красовались повсюду – и в лесу, и в саду, как множество летних домиков), она устраивала клумбы с каменьями для стужелюбивых горных растений – мхов и подснежников. Зимою она изучала под увеличительным стеклом снежные кристаллы и ледяные образования, а летом копалась в своих диковинных клумбах. Никто не подумал бы обвинять ее в колдовстве – те времена давно миновали, – но пожалуй что этому сияюще-холодному, востроногому созданию доставалось чуть меньше любви, чем молочно-белому, пухлому ребенку, полудремавшему среди розовых подушек. Огнероза сделалась художницей, искусницей – по обычаю всех принцесс, которым положено прясть, рисовать, вышивать. Она и прежде исправно этим занималась, от чего остались горы вышитых подушечек и «вполне сносных» рисунков; не любя слова «сносный», она вынуждена была им довольствоваться. Теперь же она по собственному почину увлеклась тканьем гобеленов; хитроумно переплетая нити, серебристые и льдисто-голубые, фиолетовые и бледно-лимонные, она являла смутно и дивно мерцавшие картины: причудливые снежные кристаллы, тончайшие формы мхов, нежные соцветья ночных фиалок и прохладно-желтых примул. Эти ее изделия были не «сносные», но куда как невиданно прекрасные, и молва о них побежала по королевству. Кроме того, Огнероза сделалась неутомимой корреспонденткой, состоя в переписке с садовниками, натурфилософами-испытателями, изготовителями цветных ткацких нитей да гобеленщиками всего света. Принцесса была счастлива, а зимою, когда мир вокруг, под серо-стальными небесами, одевался стужей, ликованье ее не знало предела.