Огнерозе было несколько месяцев от роду, когда первые ее темненькие волосы понемногу вылезли, как это обычно бывает: тонкие кудельки собрались, свалялись на белых батистовых подушках. Вместо них медленно начали вырастать новые волосы, сильные, золотистые, но, однако ж, такие бледные, что если падал на них луч солнца, то они отливали серебром; притом что на фоне макушки, или лба, или – по мере того, как волосы отрастали, – на фоне узенькой шеи они могли бы показаться солнечно-золотыми. Девочка усердно сосала материнскую грудь и от этого сделалась вся молочная, огнистый румянец исчез, будто его и не бывало, кожа стала нежно-белая, ну в точности как лепестки белой розы. Кость у нее была тонкая, и детская пухлость, что сопутствует младенцам до того, как пойдут они собственными ножками, у нее оказалась и вовсе мимолетной. Островатые скулы и довольно острый подбородок, длинные, изящные, чуть костлявые пальцы на руках и ногах, даже во младенчестве… А глаза ее, под белым челом, под жемчужными веками, сохраняли тот изначальный цвет, который и не цвет вовсе, а некая невнятная глубь, что зовем мы голубизною у новорожденных. Эта малышка, так сказала ее няня, будто изготовлена из лучшего тонкого фарфора. И верно, казалось, что тронь ее посильнее – ненароком поломаешь. И сама она обходилась так, будто понимала свою хрупкость: шевелилась мало, да и то с какой-то заботливой осторожностью. Вот она подросла, научилась ползать, а потом и ходить, но все тоньше делалась, все белее. Придворные врачи возвестили, что здоровье ее «ненадежно», и велели постоянно держать ее в тепле и давать почасту отдыхать, а кормить ее надлежало одной только «высокопитательной пищей», от которой полнеют: наваристыми супами на бульоне из самого сочного филейного мяса с добавлением овощей и кореньев, а также сливками и крем-муссами, свежесорванными фруктами да заварными молочными кремами. Эта мера пошла, кажется, ей на пользу. Понемногу налились ее белые ножки и ручки, на скуластом личике появились щечки, выпятились хорошенькие губки, а на маленьких запястьях стали ямочки. Но с молочной этой полнотой пришла вялость. Ее бледная головка на белесом стебельке шеи поникла. Золотистые волосы прилегли уныло, безжизненно и светились лишь отраженным светом, точно тусклая лужица. Ходить начала она в правильном возрасте, так же вовремя заговорила, отличалась послушливостью и усвоила без усилия хорошие манеры. Впрочем, имела она привычку зевать во весь ротик, широко открывая свои розово-перламутровые губки, за которыми обнаруживался ряд ровных, мелких, безупречно белых зубов, за ним розовый язычок и такая же розовая глотка. Она приучилась заслоняться – немного неуклюже – своей вялой ручкой, чтобы скрыть эту гримасу, ужимку, означавшую крайнюю леность, а еще, подумала однажды мать Огнерозы, как знать, не беззвучный ли это крик страдания?..

Никогда еще на свете не лелеяли так никого, как эту девочку. В ней не чаяли души родители, ее любили няни, и все двенадцать ее братьев – от усатых юношей до мальчиков – совершенно обожали ее; и все постоянно искали способов доставить ей радость, чтобы только оживились румянцем ее бледные щеки, чтобы тронула улыбка ее маленькие уста. Едва согревало землю теплое дыхание весны, как ее вывозили в особом маленьком экипаже, где она восседала, закутанная усердно в теплые, мягкие шали из овечьей шерсти, в капор с меховою подстежкой, среди мягких, убаюкивающих подушек, и взирала безучастно на деревья и облачные небеса. У нее был свой собственный розовый садик, с бассейном, в зеленых глубинах которого сновали розовоперые рыбки, и с качелями, на этих качелях, в самую теплую, ясно-солнечную погоду, потихоньку взад-вперед покачивали ее братцы, а она прислонялась лбом к прохладным цепям и смотрела в траву. В этом садике устраивали ей пикники, Огнероза сидела, спиною откинувшись на крутой травистый склон, запеленатая в мягкий муслин, в широкополой соломенной шляпке, подвязанной розовой лентой под подбородком и берегущей кожу от солнечных ожогов. Обнаружилось, что она имеет тягу к черничным и малиновым шербетам, к ломтикам дыни во льду. Эти холодные сладкие яства вызывали мимолетную улыбку на ее обычно ничего не выражавшем лице. Ей нравилось полулежать на траве с краю лужайки, наблюдать, как братцы ее играют в волан, но, как только ее, к тому времени подросшую, приглашали в эту игру, она тут же принималась зевать, понуривалась и поспешно ретировалась в затененные прохладные комнаты дворца. Братья ей дарили подарки; ни длиннохвостые попугаи, ни котята не произвели на нее впечатления; но вот странность: она привязалась к ручному серебряному зеркальцу, с выгравированными переплетенными розами, что подарил ей самый старший брат.

Обожал ее и учитель. То был блистательный молодой человек, уготованный стать профессором. Он составлял великую историю королевства от самых его начал и отнюдь не желал назначения воспитателем при дворе. Огнерозу он полюбил не вопреки ее вялости, а как раз вследствие этой вялости, из сострадания. Бывали дни, когда по некой, непонятной для него причине девочка вдруг усаживалась пряменько и могла сосредоточиться на учении, в эти редкие дни она ошарашивала его страницей изящных вычислений или мнением, неожиданно и исключительно проницательным, о каком-нибудь стихотворении или рисунке, принесенном им на урок. Нет, она была отнюдь не глупа, принцесса Огнероза, просто бо́льшую часть времени в ней не было жизни. Она беспрестанно зевала, мрачнела, понуривалась. Он, бывало, уйдет за какой-нибудь книгой, а вернувшись, застанет ее уронившей головку на стол, на молочные ручки: картина апатии, скуки – но что, если отчаяния?.. Он однажды не удержался и спросил ее в один из таких вялых дней: может быть, она нездорова? – и она отвечала, устремив на него недоуменный кроткий взгляд, мол, что за странный вопрос: я себя чувствую совершенно как обычно, как всегда! И ему показалось, что в словах ее слышится некая безнадежность. Он закрыл поскорее окошко от сквозняка.

На годы ее юности пришлось одно из тех похолоданий, через которые от времени до времени проходит планета. Уже на исходе летних дней в воздухе веяло нешуточным холодком. Осень наступала с каждым разом все раньше и раньше, в садовой ограде носились сорванные ветром листья роз. И еще задолго до наступления нового года на землю ложился снег. Обитатели дворца с удвоенным старанием принимались защищать принцессу от холодов – вешали в окнах бархатные занавески, над кроватью устраивали ей теплый балдахин. А в особенно холодные ночи у нее в спальне в красивом камине разводили огонь: по пестрому резному потолку носились друг за дружкой увлекательные подсвеченные тени от языков пламени, танцевали на мягких стенных драпировках. Огнероза в это время находилась на пороге девичества, была почти женщина, и ей не было покоя от странных снов. Снились ей синие просторы, сквозь которые она пролетает, не пошевеливая ни рукой, ни ногой, с великой скоростью, над черно-белыми полями и лесами. Однажды ей показалось во сне, что она слышит, как ветер с призывным воплем носится вокруг наружных стен, как будто обвивая собой эти стены, и она пробудилась от зова ветра, который стоял у нее в ушах, как до этого грезился в голове. Ветер говорил на множество голосов, то мягко, то пронзительно, голоса эти мчались то прямо и неизбежно, то закручивались маленькими вихрями. Огнероза решила посмотреть, что же там такое. Она ощущала какое-то удушье от мягких одеял, от теплого вязаного капота. Она подошла к окну и отдернула занавеску. И сразу же, мгновенно дыхание ее и дыхание всей теплой комнаты начертилось на стекле белым сверкающим узором из перьев и цветов, и еще проступали там небывалые, лишь вообразимые реки с замерзшими притоками и водопадами. И сквозь все эти прозрачные, водно-твердые формы виднелась окрестность дворца – лужайки и кусты, одетые снегом; с карниза же, из-под крыши, свисали длинные, утончавшиеся к кончику сосульки. Огнероза приложила щеку к морозным узорам и почувствовала укус, ожог, болезненный и вместе невероятно сладостный. Ее тонкая кожа как-то невольно прилепилась ко льду. Глазами Огнероза вбирала округлый вид лужаек под снегом, густо-синие тени, лежавшие на белом, и мерцающие золотистые надрезы – от ее освещенного окна, – и чуть более бледное мерцание на снегу от луны. И тело ее внезапно ожило от желания лечь, протянуться там, на этой белизне, оказаться с ней лицом к лицу, всеми кончиками пальцев рук и ног вмяться в мягкие насыпи снежных кристалликов. Весь короткий опыт изнеженной жизни подсказывал, что так делать нельзя; и она отринулась от стекла, говоря себе, что хоть снежное одеяло и кажется мягким и красивым, но, верно, таит в себе угрозу, опасность и притягивает-то лишь благодаря обманному этому узорному стеклу…