И с этой нездешней силой я заключил ее в свои объятия и поцеловал так – даже если бы Маруся спала летаргическим сном, клянусь, я бы пробудил ее своим поцелуем.

Смотрю, она как-то потеплела, порозовела, уши стали красными, ладони увлажнились, а на носу, Пестунья Небесная! – стали разгораться веснушки…

…Потом мы, обнявшись, лежали на траве, начало смеркаться. На сердце была такая тишина, такое блаженство, и там, откуда наплывала космическая мгла, сияла вся бесконечность вселенных, все беспредельное море жизни, энергии и восторга. Шум дня постепенно затихал, нам стали слышны мягкие шорохи ночи, дальний скрип коростеля, сумеречное порханье крыльев. Я зажал уши ладонями и услышал ток крови внутри.

Знаешь, такое впечатление, что я еще не жил, он в старости говорил мне. Девятый десяток, а в памяти нет прожитой жизни, – только что с Марусей Небесной встретился…

«Здорово, Вася! – читаем мы идеально сохранившееся письмо Макара, отправленное в октябре 1917 года. На литографской открытке «Масленица на фронте» очень коряво и неумело изображены солдаты, перебрасывающие со штыка на штык блины. – Ответа от тебя так и не получил, жив ты или нет? Может быть, затерялось то последнее письмо, что накропал я на своей больной коленке под елками Трансильвании, и ты там, в жарком Самарканде, думаешь, что меня давно нет на свете? А я жив и нахожусь в Первопрестольной.

Как здесь не быть, когда такие дела!

Прибыл я сюда на прошлой неделе, бежал из-под Валахии, похерив военную службу. А все почему? Здесь, брат, началась Революция, здесь теперь настоящий фронт. Как завершим в Москве, вернемся в Румынию, освободим ихний рабочий класс, а там и немецких товарищей поддержим. Времени мало длинно писать. Низкий поклон тебе от матушки. Она в полном здравии, мечтает тебя увидеть, пока жива.

Твой брат Макар».

Грохнуло в Петербурге, да так грохнуло, что покатилось эхо восстания по России. Жахнуло по Москве с непомерной силой, всколыхнулся народ, взбаламутилось общество, загомонилось, все ячейки и тайные коммуны вылезли из щелей, вытащили спрятанные под полом ружья и парабеллумы, завернутые в рогожку и промасленную бумагу.

Был среди этих отчаянных голов и поднадзорный Макар Стожаров. Немецкие войска разгромили румын, а заодно и русским намяли бока, хоть они и пытались сосредоточить кулак между Пьятра и Окна и разные другие предпринимали маневры, вроде яростного штурма, довольно успешного, на реке Стоходе и победоносного сражения на «двух Липах». Все это не помешало германскому ландштурму превратить склоны гор у Кирлибабы в бескрайние русские кладбища, а фельдмаршалу Макензену – очистить от румын Бухарест и наголову разбить Туртукай, сбросив его защитников в дунайские волны.

Жуть с ружьем, на обе ноги хромой, наголо обритый, костлявый, будто выходец с того света, Стожаров собирал солдат своего полка и что-то им втемяшивал, горлопанил осипшим голосом, агитировал за большевиков, накаляя атмосферу, но воевал, «итальянку» не бросал, постреливал в сторону немцев, как велел командир штаба фронта генерал Щербачев. Даже отличился в сражении под Мэрэшешти, первым оказавшись во вражеском укреплении – хорошо, немцы покинули его за час до того, как туда ворвался Стожаров с винтовкой наперевес и криком «Ура!». Но особо на рожон не лез, понимал – не тут он должен геройствовать и свою душу положить, а ждут его великие дела на ниве Пролетарской Революции, которая, по слухам, не за горами.

В один из дождливых деньков, сидя в грязном глиняном окопе, промокший до самых печенок, Стожаров услышал от Сидора Иванова, новобранца, что в Петрограде подняли большевики бунт и вот-вот захватят власть. Для него это прозвучало как удар гонга. Латаный-перелатаный, Макар покинул горящую землю Валахии, чтобы поспеть к водворению пролетарской власти в Москве.

– Ишь какие, – думал Стожаров, – без меня не получится, не сумеют! А если сумеют, мое дело – сторона? Не выйдет! Я бучу заварил, я ее буду расхлебывать!

Зайцем на крыше вагона ехал он, подложив под свой кладезь премудрости тощий вещмешок, завернувшись в потертое цивильное пальто цвета морской волны, Макар выменял его у старого еврея на базаре в Ковеле на свой кожаный армейский ремень, шинель, штаны и яловые сапоги.

– Можем и обменяться, почему нет? Сивую кобылу на буланого жеребца с прибором! – балагурил старик, примеряя Макару свои траченные молью вещички. – Под мышками не жмет? Брючки в шагу не треснут? Как раз на ваш рост и фигуру пальто на шерстяной вате.

– Вижу, вижу, – Макар тоже за словом в карман не лез. – На меху гагачьем с шелухой рачьей!

– Причем всякого фасону на любую комплекцию! – крикнул ему вслед старик, жалея, что так быстро утратил славного собеседника.

Истрепанный, в саже, как бес печной, поздней ночью он соскочил с поезда за три километра от вокзала и огородами, задворками, всякими тайными путями ввалился под утро в дом родной. Дарья Андреевна не знала, плакать ей или радоваться, но быстро наварила картошки и достала припрятанный шкалик белой.

– Все, мать, пришло наше время, – сказал Макар, отколупнул кочергой кирпич «галанки» и выудил завернутый в тряпку тяжелый наган. – Вот мой главный аргумент в борьбе за рабочую власть: калибр семь-шестьдесят два, дальность стрельбы до ста метров, барабан на семь патронов!

Он вылетел на улицу и вдохнул сырой подкопченный воздух московской окраины. Над Москвой плыли грозовые тучи. Вспыхнула ослепительная летучая искра, громыхнуло, и зашелестел мелкий дождичек промозглый, набирая силу и напористость.

– Как бы от дождя революция не раскисла! – подумал Макар.

Всюду шныряли юнкера в серых шинелях, семенили торопливо, озираясь, несколько женщин, тащили тюки с барахлом. Выплеснуло крутой волной людскую пену, всякого роду иерусалимцев, нищих, грабителей и проходимцев

По Тверской к зданию Московского совета медленной поступью тяжелой двигались полки, батареи, батальоны – зольная солдатская масса Московского гарнизона, артиллерия Москвы, броневики, мотоциклы, автомобили, полковые обозы, походные кухни, пулеметы, бомбометы, полевые телефоны. С боевыми патронами в винтовках и с обозом пулеметов стягивались к Московскому совету красногвардейские отряды.

Расходились по мастям, возводили баррикады, рыли траншеи, прочищали оружие, запасались боеприпасами.

Сторонясь открытых площадок, дворами и переулками, напоминавшими узкие окопы, изломанными так, будто один угол отстоит от другого на расстоянии винтовочного выстрела, пробирался Макар к бывшей гостинице «Дрезден», где базировался Московский революционный комитет.

С колокольни храма Николая Чудотворца в Гнездниках застрочил пулемет. С крыши дома Нирнзее поддержал его другой. На два голоса пулеметы поливали двор и здания внизу. Макар спрятался за автомобиль, стоявший у подъезда, и тут же брызнули осколки переднего стекла, разбитого пулеметной очередью.

Дом «Дрезден» на Скобелевской площади кишел как муравейник. Здесь все свои, двери не закрываются ни на минуту. На третьем этаже Макара внесло в самый людный кабинет – протолкался к столу, там сидят два товарища, он представился: такой-то такой.