– Ой, не могу, – веселилась Панечка, – «взгляд незамутненный, чистый», «хорошо сложены крупные и малые члены»! Кожа да кости, вот его портрет! И всегда на кочерге. А язык длинный, даже слишком, тут ты попала в самую точку.

– Ты Панечку не слушай, – говорила мне Стеша. – Она никогда не простит Макару, что он ушел от нее к Иларии. А меня папка не забывал, мы виделись не так часто, но всегда у него был наготове для меня кулек конфет!

Стеша говорила, это был человек, который исподволь поворачивал время. В часах много механизмов: есть пружины, есть зубчатые колеса и есть маленькая такая деталька, которая называется анкером и от которой зависит точный и поступательный ход часов.

– Как-то раз отец подарил мне часы, – рассказывала Стеша. – Он был участником партсъезда, им там давали подарки, Макару достались часы и патефон. Все это он принес нам с мамой, патефон поставил у батареи, и я получила первые в своей жизни часы.

– Мне было восемь лет, – рассказывала Стеша, – я очень гордилась ими, нарочно засучивала рукав, мне все завидовали. И вдруг с моих часов куда-то пропали стрелки! Я вся зареванная прихожу домой, показываю маме. И, что интересно, мама поняла, почему они пропали. Она их положила на комод, и, когда они остановились, стрелки появились! Мама пошла на Второй часовой завод на «Белорусской», явилась к директору завода и говорит: «Я член партии с 1917 года, мой муж делегат партсъезда, и вот он какие получил в подарок часы». «И что?» – спрашивает директор завода, разглядывая нормальные часы, только незаведенные. «А то», – сказала Паня, спрятала руки за спину и за спиной их завела. Потом достала и показала. Стрелок на циферблате не было. Там получалась такая штука: стрелки настолько быстро крутились, что их невозможно углядеть.

Директор был обескуражен. А когда опомнился, то созвал собрание и показал рабочим этот фокус. Спрятал Стешины часы за спину, завел-завел – и продемонстрировал.

– А между прочим, человек, которого наградили этими часами, – укоризненно сказал он, – заслуженный боец революции… и так далее.

– В общем, эти часы они забрали, – вздыхала Стеша, – а отдали часы значительно дороже и лучшего качества, которые делали для заграницы. И мама уже мне их не вернула, а носила с гордостью, пока их не украли.

Макар был секретарем Пятигорского обкома, его вторая жена, Илария – наливная казачка, загорелая, как кубинка, работала медсестрой в санатории Военно-морского флота. У нее был поклонник Арнольд, тоже очень загорелый и мускулистый. И маленький сын Володя от первого брака, очень молчаливый, задумчивый паренек, который любил посидеть в тишине, а если его о чем-нибудь спросишь, отвечал еле слышно, не поднимая глаз.

Взрослые выпивали, играли в карты, бильярд, ходили на танцы. И Стеша, глядя на них, научилась танцевать чарльстон.

Еще у Иларии был граммофон и виниловые пластинки. Вечерами расписывали «пулю», курили и слушали романсы, Варю Панину, Александровича, Вертинского… Стеша это все тоже выучила и пела низким голосом грудным с богатыми переливами, в точности как на пластинке:

Илария падчерице нашьет платьев из шелкового полотна, испечет пироги, соберет их с Макаром в дорогу, посадит в поезд, и долго они стоят с Володей на перроне, машут платком, утирая слезы.

Вообще мои праотцы, как правило, не отличались единобрачием. После развода с Макаром Панечка сразу вступила в гражданский брак со студентом-биологом.

Стеша говорила:

– Новый мамин муж, дядя Саша (по фотографии на какой-то скале над водопадом видно, что она вскружила ему голову еще до развода с папой!), был обаятельный человек, но без денег и очень любил вареный зельц. «Вареный зельц, – он чуть ли не напевал, глядя, как Паня взбивает серебряной вилкой омлет в миске, – пища Геракла!»

В старом студенческом сюртуке из темной материи, в белой косоворотке и университетской фуражке он гулял со Стешей на Тверском бульваре, вернее, Стеша гуляла, а он сидел на скамейке, подавшись вперед всем своим тощим телом, будто прислушиваясь к чему-то, и прутиком чертил на земле закорючки.

– Голос мягкий всегда, вежливый, спокойный. Дядя Саша пел, играл на гитаре, у них с Паней часто бывали гости. Его сестры все с высшим образованием: Рита – врач, Клавдия замужем за артистом Малого театра Аскольдом Капитоновым, он мне казался стариком. Еще был брат в Иркутске – Глеб. Он служил в царской армии (это, разумеется, не афишировалось), на дух не переносил коммунистов, терпеть не мог Панечку и всячески пытался отвадить от нее дядю Сашу. Даже ей письмо написал: «Не надейся: тебе, плебейке и чекистке, мой брат не достанется!»

Клавдия была сущая мегера, говорила Стеша. А Рита вечно сияла, как ясно солнышко. Как раз я вернулась из Пятигорска и всем показывала чарльстон, а Рита собиралась в санаторий и стала ходить ко мне учиться. «Ну-ка, Стеш, Стешка, давай, как тут? Стоп! Давай снова!..»

У нее был сын Елисей, он стал военным переводчиком, но мечтал о писательской карьере. И написал две толстые книги – про художника Петрова-Водкина и про скульптора Мухину.

Стеша важничала, что у нее брат – писатель, с гордостью рассказывала, мол, они с Лесей в детстве купались в одной ванночке. Любой пассаж о нем завершался пресловутой ванночкой. Когда Елисея не стало, она очень горевала, тем более что не смогла пойти с ним проститься, и все просила Германа положить Лесе в гроб ее прощальное письмо. (Наверняка в этом письме не обошлось без упоминания ванночки.)

Гера изо всех сил упирался, а она: «Ну что в этом такого? Даже Пушкин Вяземскому положил в гроб перчатки!..»

– Может быть, у него была какая-то особенная ванночка? – мы недоумевали.

– …Или вообще – была ванночка… – добавляла мудрая Стеша.

Военный переворот семнадцатого года Паня встретила в госпитале номер 1563 на Лесной улице, против трамвайного депо. В больнице Святого Павла общины лилового креста она прослушала лекции для медсестер, за что потом два года бесплатно лечила больных из самых известных и богатых московских семей – Шаляпиных, Морозовых, Третьяковых. Это приносило общине лилового креста внушительные доходы.

Начало вооруженного восстания она увидела в окне приемного покоя. Люди роились, грудились, напирали, угрожающе вскидывали ружья и винтовки, яростные, возбужденные – это было кошмарное столпотворение.

Какой-то матрос влез на ящик из-под мыла и обратился к беснующейся толпе:

– Товарищи! – крикнул он. – Чтобы обеспечить полное торжество нашим устремлениям…

Его голос утонул в гомоне и гуле. Солдаты, матросы, мужчины в котелках и шляпах, в военных и студенческих фуражках – все что-то орали с горящими глазами. Сумятица, неразбериха. Послышались обрывки пения – «Вихри враждебные», «Отречемся от старого мира»…