— Танцы меня пробудили, а вот некоторые кавалеры и впрямь чуть не усыпили, — все так же тихо ответила она.

Я открыл рот, но ничего не сказал. Потом все же выговорил:

— А тот юноша в очках?

— Вы его заметили? — пытливо взглянула Каролина. — Он хуже всех. Как его, Алан или Алек… Сказал, что работает в больничной лаборатории, и все туману напускал — мол, это так сложно и важно. Врет, наверное. Живет «в городе, с папой и мамой». Вот что я узнала. В танце он не может разговаривать. Да и танцевать не умеет.

Она прижалась щекой к сиденью, а во мне опять всколыхнулись сумбурные чувства.

— Бедняжка Алан или Алек! — съязвил я.

Каролина не уловила моего сарказма. Она снова уткнулась подбородком в грудь, слова ее звучали глухо:

— По правде, мне понравилось танцевать лишь с вами.

Я не ответил, и она продолжила:

— Я бы еще выпила капельку левого бренди. Вы не возите с собой фляжку?

Каролина зашарила в бардачке, где валялись всякие бумаги, гаечные ключи и пустые сигаретные пачки.

— Пожалуйста, не надо, — сказал я.

— Почему? Там что-нибудь секретное? Ничего же нет. — Она перегнулась к заднему сиденью, и грелка, выскользнув из-под ее пальто, шлепнулась на пол. Каролина оживилась: — Наверное, в саквояже что-то есть.

— Не дурите.

— Что-то должно быть.

— Хлорэтил вас устроит?

— От него я усну, да? Но мне это не нужно. Спать я могу и дома. Господи, не хочу домой! Пожалуйста, отвезите меня куда-нибудь!

Она заерзала, точно ребенок; то ли от ерзанья, то ли от дорожной тряски нога ее одолела проем между сиденьями и уперлась в мое бедро.

— Вас ждет мать, — забеспокоился я.

— Ох, ей все равно! Она уже улеглась, а Бетти караулит. Кроме того, она знает, что я под вашим благородным присмотром и все такое. Не важно, когда мы вернемся.

— Вы шутите? — взглянул я. — Третий час, а в девять у меня прием.

— Давайте выйдем, прогуляемся.

— Вы же в туфлях!

— Я не хочу домой, вот и все. Разве нельзя куда-нибудь поехать, чтобы посидеть, покурить?

— Куда поехать?

— Куда-нибудь. Наверняка вы знаете такое место.

— Не дурите, — повторил я, но довольно вяло, ибо перед моим взором, не спрашивая позволения, тотчас возник образ темного пруда в окаймлении камышей, который будто затаился на задворках сознания и только ждал ее слов. Я видел гладкую, усеянную звездами воду и хрусткую заиндевевшую траву, чувствовал покой и тишину заповедного места. До съезда к нему оставалась всего пара миль.

Наверное, она почувствовала во мне перемену, потому что перестала ерзать и затихла в напряженном молчании. Дорога пошла в горку, потом сделала поворот и нырнула под уклон; через минуту появился съезд. По-моему, до последней секунды я сам не знал, сверну к нему или нет. Потом я резко затормозил и, выжав сцепление, торопливо сменил передачу. Каролину мотнуло, она уперлась рукой в бардачок. Для нее поворот был еще неожиданней, чем для меня. Ноги ее скользнули вперед, и на секунду я почувствовал их под ляжкой, куда они забрались, точно крепкие и целеустремленные норные зверьки. Когда машина выровнялась, она подтянула ноги и пятками уперлась в скрипнувшее кожей сиденье.

Она вправду хотела где-нибудь посидеть и выкурить сигарету? А я, подумав об этом месте, отчего-то забыл, что уже два часа ночи? Я выключил мотор; в тусклом свете фар не было видно ни пруда, ни тростниковой каймы, ни травы. Казалось, мы нигде. Лишь тишина была именно той, что возникла в моем воображении: неимоверно глубокая, она будто усиливала всякий нарушавший ее звук, и я отчетливо слышал, как Каролина дышит и сглатывает, размыкая слипшиеся губы. С минуту мы сидели не шелохнувшись: я вцепился в баранку, Каролина уперлась рукой в бардачок, словно опасаясь ухабов.

Потом я повернулся к ней. В темноте я не мог четко разглядеть ее лицо, но живо представил себе некрасивое сочетание сильных родовых черт. В голове прозвучал голос Сили: в ней что-то есть… Ведь я это чувствовал, правда? Чувствовал в нашу первую встречу, когда босой ногой она почесывала брюхо Плута, и потом еще сотни раз, когда цеплял взглядом ее крутые бедра, большую грудь и размашистую походку. Однако (тогда было стыдно в этом признаться, а сейчас стыдно вспоминать) во мне шевелилось еще какое-то темное тревожное чувство сродни неприязни. Разница в возрасте тут ни при чем. Об этом я даже не думал. То, что в ней привлекало, одновременно и отталкивало. Словно я желал ее вопреки себе… Я опять вспомнил Сили. Все мои терзания он счел бы чепухой. Сили бы просто ее поцеловал. Много раз я представлял, как целую ее. Дразняще приоткрытые прохладные губы, за которыми таится удивительный жар. Я проникаю во влажное темное ущелье, чувствуя его вкус. Сили бы это сделал.

Но я не Сили. Я уже сто лет не целовался и бог знает когда последний раз обнимал женщину, охваченный полудохлой страстью. На секунду меня охватила паника. Вдруг я разучился? А рядом Каролина, тоже неуверенная, но молодая, живая, напряженная, ждущая… Наконец я снял руку с баранки и осторожно опустил на ее ногу. Пальцы ее шевельнулись, как от щекотки, но других откликов не было. Через шесть-семь ударов сердца рука моя по скользкому чулку взобралась на подъем ступни, одолела костяшку и съехала во впадину лодыжки. Не встретив отпора, она потихоньку двинулась выше, пробравшись в теплую и чуть влажную расселину под коленкой. Я развернулся к Каролине; другая моя рука хотела взяться за ее плечо, чтобы притянуть ко мне, но в темноте угодила под борт пальто и встретилась с выпуклостью груди. По-моему, Каролина вздрогнула, когда мои пальцы скользнули по ее платью. Было слышно, как она опять сглотнула, а потом вздохнула, разлепив губы.

Я неловко расстегнул три перламутровые пуговки на платье, под которым обнаружилась скользкая застиранная штуковина с мягкой кружевной отделкой, а за ней очень простой и жесткий эластичный лифчик, какие я часто видел на своих пациентках. От воспоминаний о далеко не эротичных сценах в смотровой мое спотыкающееся вожделение почти увяло. Но тут Каролина шевельнулась или вздохнула, отчего грудь ее легла в мою ладонь, и я сосредоточился не на грубом лифчике, а на скрытой в нем теплой тугой плоти, увенчанной шишечкой, твердой, словно кончики ее красивых пальцев. Желание мое получило недостающую подпитку, и я подался вперед, уронив с головы шляпу. Моя левая рука забросила ее ногу мне на плечо, другая ее нога, теплая и тяжелая, сама легла на мои колени. Я ткнулся лицом в ее грудь, а затем потянулся к ее губам. Я хотел лишь поцеловать, но как-то неуклюже на нее взгромоздился. Каролина рванулась, подбородком ударив меня в макушку. Она задергалась, но я не сразу распознал в этом попытку высвободить ноги.

— Простите… — Она уже вырывалась. — Простите… Не могу…

Наверное, я опять не сразу понял, о чем она, или же причина в том, что дело зашло слишком далеко, но меня вдруг обуяло дикое желание, чтобы все случилось, и я вцепился в ее бедра. Меня удивила ярость, с какой она отбивалась. Возникла настоящая борьба. Затем она вслепую саданула ногой, точнехонько угодив мне в челюсть.