Миссис Айрес направилась к очередной клумбе, я предложил ей руку, а Каролина подхватила ее с другой стороны. Наша троица неспешно вышагивала по лужайке, Каролина то и дело останавливалась, чтобы выдернуть побитое ливнем растение или прикопать то, которое еще могло выжить. По-моему, на меня она вообще не смотрела. Взгляд ее был устремлен вдаль либо вниз, и я видел лишь ее плосковатый профиль, частично или полностью перекрытый головой миссис Айрес. Помнится, обе не смолкая говорили о саде. В дождь обвалилась изгородь, и теперь они обсуждали, стоит ли ее восстанавливать. Треснула древняя садовая ваза, и большой куст розмарина требовал пересадки. Пару таких ваз из Италии привезли прадед и прабабка полковника. Как я считаю, нельзя ли склеить? Мы стояли перед жалкой щербатой чашей, сквозь щель в которой виднелся клубок спутанных корней. Присев на корточки, Каролина потыкала в них пальцем.

— Вряд ли удастся пересадить, — сказала она, глядя на куст.

Рукой в перчатке миссис Айрес провела по зеленовато-серебристым листьям, словно приглаживала локоны, и поднесла пальцы к лицу, вдыхая аромат.

— Какое благоухание!

Она протянула мне руку; машинально ткнувшись в нее носом, я улыбнулся, хотя уловил лишь горьковатый запах влажной замши. Все мои мысли были о Каролине. Я видел, как она опять потыкала корни, потом выпрямилась и отерла руки. Я видел, как она подтянула пояс пальто и постучала ботинком о ботинок, сбивая налипшую грязь. Я ни разу на нее не взглянул, но будто видел ее новым тайным глазом, который она сама во мне открыла, но который из-за ее беспечности мешал, словно соринка под веком.

Миссис Айрес повела нас на другую лужайку. Она хотела осмотреть дом с западной стороны, поскольку Барретт сказал, что забитая водосточная труба дала течь. Так и оказалось — возле колена трубы расплылось большое темное пятно. Оно тянулось под карнизом крыши и исчезало в шве, соединявшем пристроенный зал с задним фасадом дома.

— Могу спорить, что с этим залом всегда была морока. — Разглядывая пятно, Каролина ухватилась за материно плечо и привстала на цыпочки. — Интересно, как глубоко просочилась вода. Надеюсь, стену перекладывать не придется. Трубу-то мы починим, а вот серьезного ремонта нам не осилить.

Казалось, тема ее целиком захватила. Для лучшего обзора они с миссис Айрес отошли на лужайку. Потом мы все взошли на террасу, чтобы ближе рассмотреть ущерб. Предмет меня не шибко увлекал, и я молчал, поглядывая на дверь черного хода, где недавно мы с Каролиной стояли в темноте и она, запрокинув голову, неловко приникла к моим губам. Воспоминание было таким ярким, что на секунду закружилась голова. Меня окликнула миссис Айрес, и я, сморозив какую-то глупость насчет кирпичей, обошел террасу, чтобы не видеть тревожащую дверь.

Незрячим взглядом я уставился в парк, но потом заметил, что Каролина тоже отчалила с террасы. Видимо, и ее дверь беспокоила. Засунув руки без перчаток в карманы пальто, она медленно подошла ко мне.

— Слышите рабочих? — глядя в сторону, спросила Каролина.

— Рабочих? — тупо переспросил я.

— Сегодня хорошо слышно.

Она кивнула вдаль, где поднимались квадратные домики, казавшиеся хрупкими в гигантской паутине лесов. Прислушавшись, в тихом сыром безветрии я различил выкрики рабочих и шум стройки.

— Точно звуки боя, — сказала Каролина. — Похоже? Словно призрачная битва при Эджхилле,[16]которую, говорят, слышно по ночам.

Опасаясь, что голос подведет, я промолчал, но, полагаю, мое молчание было не менее выразительно, чем оклик или прикосновение. Увидев мое лицо, Каролина через плечо глянула на мать и… Не знаю, как это случилось, но между нами наконец-то проскочил разряд, в котором было все: пружинистость ее бедер, в танце касавшихся моих ног, интимный сумрак промерзшей машины, ожидание, разочарование, борьба, поцелуй… Я вновь почувствовал, что шалею. Каролина опустила взгляд, мы молчали, не зная, что делать. Потом еле слышно я проговорил:

— Я думал о вас, я…

— Доктор! — позвала меня миссис Айрес.

Она хотела, чтобы я взглянул еще на один участок стены: расшивка осыпалась, не поползет ли кладка… Искра погасла. Каролина пошла на террасу, я поплелся следом; мы угрюмо осмотрели растрескавшиеся швы между вздувшимися кирпичами, я опять выдал какую-то нелепицу о возможном ремонте.

Вскоре миссис Айрес озябла и, взяв меня под руку, послушно отправилась в малую гостиную.

Последнюю неделю она почти не покидала свою комнату, желая окончательно избавиться от бронхита. Сейчас она села возле камина и, протянув руки к огню, с явным удовольствием вбирала тепло. Пальцы ее заметно похудели, то и дело она поправляла кольца, переворачивая их камнями вверх.

— Как чудесно вновь стать здоровой! — Голос ее был чист. — А то я уже чувствовала себя поэтессой… Как ее звали, дорогая?

— Не знаю, мама, — ответила Каролина, присаживаясь на диван.

— Да знаешь! Ты их всех знаешь. Ну, поэтесса, такая ужасно робкая.

— Элизабет Барретт?[17]

— Нет, другая.

— Шарлотта Мью?[18]

— Господи, сколько же их! Нет, я говорю про американку, что годами не выходила из своей комнаты, посылая записочки, и все такое.

— А, наверное, Эмили Дикинсон?[19]

— Да, она! Мне кажется, читать ее весьма утомительно. Вся эта обрывочность и недомолвки! Что плохого в славных длинных строчках и бойком ритме? В детстве у меня была гувернантка-немка, мисс Элснер, так она с ума сходила по Теннисону…[20]