– Ну как же… Сюжет задан.

– Так еще лучше, что задан. Голову не надо ломать. Я не пойму, что-то вы крутите…

– Просто Мансуров запрещает отдавать ее в печать…

Глаза у Витошина сузились и лицо стало красным.

– Ах запрещает… А кто он такой, чтобы запрещать…

– Он ссылается на договор, там такое условие есть…

– Ах, на договор… Грамотный, значит? А где он раньше был?

Главный вскочил и нервно зашагал взад-вперед.

– Он и раньше говорил… Клыковой… А потом они разругались. Она сказала, что разговаривать с ним не будет, и пусть он со мной общается.

– Значит, раньше все нравилось, а сейчас разонравилось!

– Раньше с ним Сидоркина работала…

– Ну и что? Она лучше его бред переписывала?

– С ней он как-то договаривался. Она все его замечания принимала…

– А Клыкова, значит, не принимает. Молодец, баба! Да что он вообще из себя строит, продавец снов хренов! Выгоню его к чертовой матери!

Маню охватила паника. С каждым словом ситуация ухудшалась, и при этом она уже не имела права согласиться, встать и уйти. Получалось, что она его предала. Витошин начал успокаиваться. Сел на место, закурил.

– А я вам скажу, почему раньше ему все нравилось. Раньше он никем был, ходил всем кланялся, руки целовал. А тут решил, что крутым стал, что ему все можно, вот и начал характер показывать…

– Павел Викторович, но его тираж за два дня раскупается. А если он сейчас возьмет и к другим уйдет?

Витошин задумался.

– А чего он хочет, ясновидец этот?

– Просит автора поменять…

– Автора?!

Главный даже привстал на стуле, но сразу сел на место.

– А где я ему автора возьму? У меня все авторы заняты. Не Аньке же мне предлагать, честное слово!

– Ну что вы!

Маня прикрыла глаза в знак почтения к Анне Обуховой.

– Вы ж сами понимаете, не ее это уровень. Она и так вся на нервах. У нее рукопись на выходе. Ее уже четыре издательства заказали на перевод.

– Что вы говорите!

– В общем, так сделаем… Я с Веркой сам поговорю. Пусть они сядут, еще раз все посмотрят где надо, она подправит, ничего, корона не упадет!

Маня уже открыла рот, чтобы сказать, что дело тут не в правке, что все не то и все не так, но тут же поняла, что от Витошина она ничего не добьется, а только сделает еще хуже.

Первый раз она не ждала звонка Мансурова, а боялась его. А ночью ее осенило. Она напишет сама, она должна написать, так как она знает Мансурова, как не знает никто. Даже не знает, она чувствует его. И потом она же когда-то писала, и ей даже нравилось, и наверное она бы писала дальше, если бы так не повернулась жизнь. К сожалению, пришлось выбирать, и она выбрала семью. Она решила, что Севе ничего не скажет. Она потянет время, а потом пришлет ему рукопись, как бы между прочим, и тогда он поверит ей и снимет тот защитный барьер, который их разделяет. Она с трудом дождалась выходного. Он выпадал на среду, когда никого не бывало дома.

Компьютер никак не загружался, а в голове путались мысли и фразы. Важно было написать первое предложение, но оно как раз давалось труднее всего. Она несколько раз перечитала сон, который помнила наизусть. В Севином пересказе все было очень просто. Герой в компании друзей детства идет по дачному поселку и разглядывает дома. Домики старенькие, покосившиеся и не идут ни в какое сравнение с домами в Испании. Это сравнение вызывает в герое сложное чувство, похожее на злорадство. Но героя ни в коем случае не следует осуждать, он очень многое пережил. Было не совсем ясно, владел ли герой недвижимостью в Испании, и если нет, что именно у него вызывает злорадство. Маня давно хотела спросить об этом Мансурова, но боялась показаться глупой. Очень важно, что поселок безлюдный. Маня точно не знала почему, но была уверена, что это важно. Дальше они заходят в какой-то дом, и герой силится вспомнить, кому он принадлежал во времена его детства. Там стоит стол, похожий на игровой, который никого не удивляет, и все рассаживаются вокруг этого стола. Похоже, все знают, что им предстоит игра. Некий Чижик, человек малосимпатичный, достает мешок с фишками и начинает раздавать их сидящим. Главный герой очень волнуется. По всей видимости, в детстве он всегда проигрывал и теперь тоже ждет подвоха. Так и случается. Фишек ему не достается. Ему обидно до слез. Он пытается объяснить, что это несправедливо, но его никто не слушает. Тот же Чижик безапелляционно объявляет: деньги сделаны! Денег больше нет! Это не случайная оговорка. В ней кроется глубокий смысл. Все уже разворовано, и честный человек всегда остается ни с чем.

К сну прилагалось довольно схематичное описание современной жизни в Мадриде, что-то вроде путеводителя, которое следовало переработать и вставить в виде флешбэка в середину композиции. То, что сделала из этого Клыкова, действительно было чудовищно. Сплошные красоты Мадрида, бессмысленные посиделки в ресторанах и других питейных заведениях, неземная любовь к роковой красотке с последующим горьким разочарованием. Красотка оказалась с гнильцой, и герой, не колеблясь, изгнал ее из своей жизни.

Маня задумалась. «Было тревожное утро». Она вдруг засомневалась. А вдруг окажется, что это было совсем не утро, а день или вечер. Сева очень строго относится к деталям. Она написала себе в блокнот: спросить, какое было время дня. Также не давало покоя слово «тревожное». Она не была уверена, что утро бывает тревожным. Все это очень мешало, и не давало идти вперед. Она решила, что начало придумает позже, а пока будет писать о том, что не вызывает никаких сомнений. В клыковском варианте героя звали Роман, и Сева вроде не возражал, так что она решила имя оставить прежним. «Роман с болью разглядывал старые домики, которые совсем не изменились по сравнению с тем, какие они были, когда он был маленьким». Она перечитала предложение. Оно было длинным и громоздким, но этим она хотела подчеркнуть мрачное настроение героя. Не нравилось выражение «с болью». Сюда так и просилось «с болью в сердце», но это было уже очевидным штампом. «Старые домики вызвали у Романа неприятное чувство». А здесь явно было что-то не то, что-то очень простое, о чем она знала, но никак не могла ухватить строчку. Она огляделась, на стене напротив висела картина с видом Коктебеля, которую когда-то покупали родители. Настроение мигом поднялось, и она бодро застрочила. «Вид старых домиков вызывал у Романа неприятное чувство». В этом сочетании ей не нравилось прилагательное «старых». А что бы было, если бы они были новыми, и вообще непонятно, эти домики не нравились вообще или из-за своей старости. Она чувствовала, что это важная деталь, которую ни в коем случае нельзя извращать. «Роман был расстроен, что вид у старых домиков был неизменившимся». А вот тут определенно «вид» был лишним. «Роман был расстроен, что домики были такими же старыми и неизменившимися». Предложение уже вызывало легкое отвращение, и она решила пойти дальше и потом опять вернуться к нему. «Было непонятно, где были все люди». Подумав, она зачеркнула «все». «Роман радостно подумал, что домики в Испании были намного красивее дачных домиков». Домики, домики! Она заменила «домики в Испании» на «дома». Теперь это резало слух своей очевидностью: каждый ребенок знает, что дома в Испании красивее старых подмосковных домиков, и совершенно непонятно, зачем об этом писать. Также вызывало сомнение выражение «радостно подумал». Можно ли радостно думать? Человек или думает, или не думает. И потом непонятно, откуда взялась радость, он же только что грустил. Этот момент следовало как-то обыграть или просто опустить. «Роман с товарищами зашел в нежилой домик, вспоминая, кто здесь жил». Ее первым вариантом были «друзья», но по сюжету никакими друзьями они не были, даже наоборот, поэтому она заменила «друзей» на «товарищей», но и «товарищи» ни с какого боку не подходили. Это вообще было из другой эпохи. «Роман со всеми зашел в нежилой домик, вспоминая, кто здесь жил». Кто жил в нежилом домике? Понятно, что когда-то он был жилым, но все равно сочетание звучало коряво. Она все больше раздражалась. Встала из-за стола и пошла на кухню. Там в шкафчике стояла начатая бутылка коньяка. Она налила рюмку и выпила залпом. Внутри сразу потеплело, и она немного успокоилась. Взяла бутылку и вернулась к компьютеру. Перечитала написанное. Разом охватила такая безысходность, что захотелось что-то разбить или кого-то ударить. Это был тупик, и больше нечего было ждать. С чего она взяла, что умеет писать! У нее никогда ничего не получалось: не получилась семья, не получилась любовь с Мансуровым. Если человек бездарен, то бездарен во всем. На столе, рядом с клавиатурой, стояла пустая кофейная чашка. Она схватила бутылку и налила полную чашку. Глотнула, поперхнулась и сильно закашлялась. Из глаз полились слезы, и она вытирала их ладонью. Откашлявшись, глубоко вдохнула и разом допила всю чашку. Голова работала четко. Она подошла к шкафу, сняла с вешалки брюки. Важно было выбрать подходящий свитер. Ее любимый синий сильно пах духами, а она знала, что Сева не выносит посторонние запахи. Он об этом не говорил, но она чувствовала. Надела белую кофту, почти не ношенную. На ней были не очень красивые пуговицы, маленькие, будто перешитые с другой вещи, но дальше выбирать не было сил. Она больше не могла находиться дома. Прямо во дворе поймала частника, назвала адрес. Этот адрес был в мансуровской анкете, и она давно выучила его наизусть. Он жил на Пятницкой, недалеко от набережной. Он как-то обмолвился, что его отец когда-то был большой шишкой и получил эту квартиру от работы. Живет ли он там один или с родителями, она не знала. Сейчас это не имело значения, она больше не могла ждать. Если окажется, что дома кто-то есть, она попросит его выйти. Он не сможет ей отказать. Все равно она не уйдет, пока не поговорит с ним. Машина остановилась у подъезда, Маня расплатилась. Волнения не было, только нетерпение. Сейчас решалась ее судьба.