Впервые Сева пожалел, что так хорошо понимает испанский. Он уже все понял, и с трудом сдерживался. Присел за кухонный стол, пытаясь успокоиться. Минуты через две она спустилась. Села напротив.

– Значит, у тебя денег нет?

Она молчала.

– Отвечай, когда тебя спрашивают!

– Так.

– Что так?! Что так?! Тебя просил кто-нибудь заниматься благотворительностью?!

– Нет…

Он вскочил и побежал наверх. Долго принимал душ, потом лег и стал ждать. Через некоторое время дверь открылась, она вошла и легла рядом. Потом она заглаживала свою вину, а он милостиво позволял ей это. Как раз сейчас ему никак нельзя было бросать испанский. Хоакин очень помогал с переводами. Объяснял некоторые идиомы, которых не было ни в одном словаре. Да и не в словаре было дело. Есть вещи, которые может понять только носитель языка, а кроме Хоакина ему не с кем было посоветоваться. Была еще бухгалтерша, Тереса, которую недавно взяли, так как поняли, что с финансами не шутят и только местный может по-свойски разобраться с банками и налоговой. Она совмещала работу в нескольких местах и появлялась у них два раза в неделю. Севе очень нравилось смотреть, как она работает. Все у нее всегда было под рукой, и она всегда могла ответить на любой вопрос. С ее приходом он впервые почувствовал разницу между тем, как работают на Западе и в России. Русские только делали вид, что работают, а в критические моменты паниковали и беспомощно суетились. Противно было смотреть и стыдно, что она за этим наблюдает. Их контора держалась только за счет того, что клиенты тоже были русскими, сами ничего не понимали и только раздували щеки и разбрасывали бабки. Тереса первая заметила и оценила Севин прогресс в языке. Другие тоже болтали, но он говорил чисто, а если сомневался в чем-то, то молчал или заменял более простым выражением. Он не мог себе позволить говорить неправильно. Она это сразу оценила. Сева любил разговаривать с ней, лучшей практики нельзя было придумать. Как-то ей надо было в район Конгосто, и она предложила подвести его на машине. Первые пять минут восхищались городом, она рассказывала, где родилась, где училась. Он тоже рассказывал о Москве, об университете. Тереса шумно восхищалась.

– Сева, у тебя есть вид на жительство?

– Да. Давно уже. А что?

– Я работаю на мебельной фабрике в районе Пласа де Торос, ты знаешь. Там сейчас нужен менеджер по продажам. Появилось много клиентов из России. С ними надо общаться, в основном по телефону. Ну и документацию разную вести. Я подумала, ты умеешь работать… И человек грамотный… Ну, и потом Россия…

Она рассмеялась.

– Спасибо, Тереса… Я даже не знаю… А может, я не подойду?

– Ну, если ты не подойдешь, то тебя не возьмут. Я тебя познакомлю с директором, вы поговорите, а там будешь решать. Мне кажется, материально ты выиграешь. Тебе же нужны деньги?

Сева хмыкнул. Ему было тревожно. Если его оттуда погонят, обратно уже точно не возьмут. Из принципа. Наши такого не прощали.

Ванда разделяла его опасения, но все-таки посоветовала рискнуть. Потом была встреча с директором, знакомство с фабрикой, тяжелое увольнение, во время которого каждый высказал Севе, что он о нем думает. О его никчемности, черной неблагодарности и славных перспективах, которые его ждут. Сева смолчал. Он никогда не отвечал в таких ситуациях, но всегда все запоминал.

Поначалу он не слишком серьезно отнесся к новым правилам, но, когда освоил их, еще раз убедился, что то, что он делал раньше, работой не называется и ему только казалось, что он работает за границей. Здесь была система, определенный порядок действий, который следовало выполнять четко, ничего не забывая и не оставляя на потом, и если выпадало хоть одно звено, весь процесс рассыпался и его трудно было восстановить. У него был наставник, Патрисьо, который все объяснял подробно и терпеливо. Чувствовалось, что ему льстит роль наставника, и Сева с удовольствием ему подыгрывал. У Патрисьо за плечами был какой-то колледж, вроде нашего ПТУ, но оказалось, что от него куда больше практической пользы, чем от Севы с его университетским образованием и широким кругозором.

Севе нравился сам процесс, было приятно осознавать, что он что-то умеет и от его фактических действий зависит результат. Да и в зарплате он многократно выиграл. Он еще раз убедился в том, что, в общем, знал всегда. В течение всех лет его нещадно дурили, а он позволял себя дурить. Эта мысль была неприятна. Первым порывом было похвастаться Ванде новым окладом, но, подумав, он решил не торопиться и назвал сумму, на порядок меньшую, хотя она его и не спрашивала.

И теперь, когда выяснилось, что Ванда тайно платила Хоакину за Севину учебу, ему надо было принять важное решение: или начать платить самому, или оставить все как есть. Он представил, как было бы приятно швырнуть ей все ее подачки, но, с другой стороны, она не заслужила такого обращения. Она хотела как лучше. И потом, раз помогала, значит, могла себе позволить. С самого начала они договорились копить на мифическую Севину квартиру, хотя каждый понимал, что никакой квартиры не будет, так как с их суммами придется копить лет тридцать. Пока он работал на старом месте, она предложила, что будет сама оплачивать аренду, а он откроет сберегательный счет и будет откладывать. Сева согласился. Когда он перешел на фабрику, то стал платить 30 процентов от суммы. В конце концов, ее зарплата все равно была больше. Во всяком случае, она так думала. И еще она отправляла деньги в Польшу, а он ничего такого не делал. Слава богу, родители сами справлялись, а ему было не до баловства. И потом неизвестно, как жизнь повернется. Сегодня он на фабрике, а завтра на улице, а так он сейчас разбазарит последние заначки на испанский, а в трудную минуту останется ни с чем. Сева решил подождать, что скажет Ванда, но она так и не вернулась к этому разговору, как будто ничего не было. И постепенно все возвратилось на круги своя. Он занимался, она платила. Только Сева стал чаще присматриваться, насколько регулярно Хоакин стрижется. В конце концов, это уже слишком – получать деньги да еще бесплатно стричься. Иногда его подмывало все выяснить у Ванды, но все время что-то сдерживало…

В ту ночь он так и не уснул. Сжимало сердце, и он все время отпивал воду из маленькой пластиковой бутылки, стоящей на тумбочке. В голове прояснилось, и он мучительно пытался вспомнить тот момент, с которого все началось. Вспоминать было трудно. Сразу появлялась необъяснимая тревога, и он снова пытался успокоиться. Он помнил очертания нависшего над ним тела, свой мгновенный испуг, перешедший в панику, а дальше все поглощала тяжелая наркозная муть. Он не знал, как сможет теперь с ней общаться, что будет говорить, да и будет ли она с ним разговаривать. По большому счету ему было все равно, просто он не любил неопределенность. Когда он утром спустился вниз, Ванды уже не было. Пока ехал в метро, вспомнился вчерашний вечер, как он ждал ее, проверял пропущенные звонки, а она все не приходила. Может быть, поэтому он завелся. Он переволновался, и это дало такую реакцию. Но что-то ему подсказывало, что его ночной приступ не связан ни с ее поздним приходом, он вообще с ней не связан. Он связан только с ним. Закружилась голова, и он запретил себе думать об этом. Объявили его станцию, и он наконец вышел на воздух. К вечеру он полностью пришел в себя и даже поймал себя на мысли, что ему безразлично, придет Ванда сегодня или нет. Но она пришла. И была такой же как всегда, может быть даже слишком спокойной. Он всегда чутко улавливал все оттенки ее настроения. Ночью она пришла к нему, как обычно, и легла рядом. Но ничего не было, и он знал, что так будет, и был рад этому. Так продолжалось неделю. Пока она не позвонила ему с работы и не позвала в какой-то новый клуб, о котором он первый раз слышал. По ее голосу он почувствовал, что она очень хочет, чтобы он согласился. Встретились в центре Пуэрта дель Соль и пошли пешком. Клуб располагался в десяти минутах ходьбы от станции метро. Они и раньше посещали клубы, но обычно договаривались заранее. После того как Сева сменил работу, он чувствовал себя там комфортнее, и даже платил за Ванду, и видел, что ей это приятно.