Нет, это, кажется, слишком жестоко. Резко и грубо. Я больше недели глушил в себе эти чувства, но всякий раз, как сажусь за пишущую машинку, они снова вскипают во мне. Так что, наверное, будет лучше — поскольку никак иначе не удастся это проскочить и перейти к следующей части статьи — дать волю своему раздражению и, так сказать, снять груз с души, кратко все объяснив.

И снова утро в центре Лос-Анджелеса. Рассвет повисает над городом в виде гадкой дымки. Рассеется ли она до полудня? Прорвется ли, в конце концов, сквозь нее солнце? Именно этот вопрос они будут задавать друг другу там, на террасе у бассейна под моим окном, последующие несколько часов. Я уже 18-й день живу в отеле «Уилшир Хайят Хаус» и успел хорошо познакомиться с тоскливыми буднями этого места.

Если не брать в расчет тот свинарник в Милуоки, это, возможно, худший отель в Америке. Конечно, «Шератон-Шредер» остается непревзойденным: пассивная некомпетентность — это одно, а агрессивная нацистская враждебность на корпоративном уровне — совсем другое. Единственное, что объединяет два эти отеля, — сеть «Шератон» избавилась от них: «Шредер» был продан местному магнату, а эта мрачная громада в итоге стала частью сети «Хайят Хаус».

Насколько я знаю, в «Шредере» не было никакого бассейна. Может быть, была большая яма с жиром или какой-то чан с дерьмом на крыше, но я никогда не видел там бассейна. Ходили слухи о садомазоколлекции в военном стиле в цокольном этаже, где, возможно, был глубокий бассейн с ледяной водой, куда окунали выживших, но я никогда не видел и этого своими глазами. В «Шредере» нельзя было иметь дело с управленческим персоналом, если от вас не разило тушеной квашеной капустой… И главная радость последних дней заключается в том, что мои воспоминания о жизни в «Шератон-Шредере» начинают, наконец, тускнеть. Единственная незаживающая рана, оставшаяся от тех дней, — это неприятности со взятой напрокат у IBM в Милуоки пишущей машинкой. Эту «Селектрик» стоимостью 600 долларов я перед отъездом оставил на ресепшене. Но, когда человек из IBM пришел за ней на следующее утро, выяснилось, что ее украли, и теперь они хотят, чтобы я расплатился за нее.

Верно. Очередной вклад в Тысячелетний рейх: «Мы будем маршировать по дороге из костей…» Том Пакстон написал об этом песню. И теперь я получаю из Милуоки суровые письма: «Герр дохтор Томпсон! Дер пишущий машинка, который ви арендовать фон унс, исчез! Унд ви муссен заплатить!»

Нет. Никогда, даже в аду. Потому что у меня есть квитанция о приеме этой пишущей машинки[82].

Но обо всем по порядку. Мы говорили о мотоциклах. Джексон и я застряли в Вентуре, возясь там с «Хондой-750» и экспериментальным прототипом нового «Винсента» — зверюги с двигателем в 1000 кубов, который оказался настолько быстрым, что я даже не успел испугаться, когда обнаружил, что подъезжаю к светофору на шоссе на скорости под 150 км/ч, а затем проскакиваю полперекрестка с обоими заблокированными колесными тормозами.

По-настоящему адский байк. Вторая передача разгоняется до 100 км/ч — крейсерская скорость для гонки по шоссе, третья — где-то до 150–160. Я никогда не переходил на четвертую, которая разгоняется до 190 или около того, — а ведь есть еще и пятая.

Максимальная скорость составляет порядка 225 км/ч, но на такой скорости в округе Лос-Анджелеса гонять на этом байке просто негде. Мне удалось доехать на нем обратно из Вентуры в отель в центре, где размещалась штаб-квартира Макговерна, оставаясь в основном на второй передаче, но от вибрации кости запястья у меня чуть не рассыпались, а от кипящего масла, летящего из трубки сапуна, правая нога была совершенно черной. Позже, когда я хотел еще раз устроить тест-драйв, отдачей от кикстартера мне чуть не сломало ногу. После этого я два дня хромал с кровавым синяком размером с мяч для игры в гольф на своде стопы.

Затем на неделе я снова попытался испытать ублюдка, но он опрокинулся на скате, ведущем на Голливудское шоссе, и я чуть не сломал себе руку, когда вспылил и в ярости со всего размаха треснул по бензобаку. После этого я плюнул и оставил его на парковке отеля, где он простоял много дней с наклейкой «Макговерна в президенты» на руле.

Джордж никогда не упоминал ни о чем таком, но я сказал Гэри Харту, что сенатор мог бы взять эту машину для тест-драйва и сфотографироваться с ней для национальной прессы. Реакция была почти такой же, как и со стороны Манкевича во Флориде, когда я предположил, что Макговерн мог бы набрать миллион или около того голосов, пригласив фотографов из новостных агентств выйти и поснимать его околачивающимся на пляже с банкой пива в руке и одетым в мою футболку с «Грэйтфул Дэд».

Оглядываясь назад, я думаю, что именно тогда мои отношения с Манкевичем начали портиться. За 24 часа до этого я появился на пороге его дома в Вашингтоне с тем выражением на лице, которое Джон Прайн называет «несанкционированной улыбкой», и на следующее утро после этого визита он оказался рядом со мной в самолете, летящем во Флориду, и вынужден был выслушивать какие-то безумные речи о том, что его выдвиженец должен совершить политическое самоубийство, представ перед журналистами кандидатом от пляжных бомжей, чудаков и бухариков.

Цитата из Вийона, открывающая эту главу, была заимствована из книги о мотоциклетных бандах, которую я написал несколько лет назад, и в то время это казалось очень удачным ходом — обратиться к прошлому и к французской поэзии, чтобы напомнить, что в чувстве обреченной отчужденности на родной земле нет ничего нового.

Но зачем использовать ту же цитату, чтобы предварить еще одну из этих бессвязных саг об американской политике 1972 года? О предварительных выборах демократической партии в Калифорнии? О кампании Макговерна?

На то должна быть причина. И она, конечно, есть, но я сомневаюсь, что могу объяснить ее прямо сейчас. Все, что я могу сказать с уверенностью, — это то, что я вошел в комнату и долго смотрел на пишущую машинку, зная, что я только что провел 17 дней и потратил 2000 долларов в Калифорнии, сводя воедино этот 15-килограммовый груз заметок, кассетных записей, вырезок, агитационных материалов и т. д. А также зная, что где-то в одном из этих чертовых ящиков стола валяется контракт, в котором записано, что я должен немедленно наваять длинную статью обо всем, что там произошло.

Доколе, о господи, доколе? Чем же это закончится?

Все, что я когда-либо хотел получить от этой изнурительной кампании, — это достаточно денег, чтобы убраться из страны и жить в течение года или двух при полном отсутствии соседей в мирной нищете в доме с просторной террасой, глядя на пустынный белый пляж и здоровенный коралловый риф в нескольких сотнях метров от меня, омываемый прибоем.