Но мрачные слухи никуда не просочились, и к полудню вторника по лагерю Макговерна прокатилась почти осязаемая волна облегчения. Разрыв, судя по всему, держался на уровне примерно пяти процентов.

Самым хладнокровным человеком во всем окружении Макговерна во вторник был он сам — после того как провел весь понедельник в самолетах, перемещаясь из одной критической ситуации в другую. В понедельник утром он прилетел в Сан-Диего на крупный митинг; затем отправился в Нью-Мексико на другой митинг накануне предварительных выборов (которые выиграл на следующий день вместе с Нью-Джерси и Южной Дакотой)… И наконец, в понедельник вечером прибыл в Хьюстон для краткого незапланированного появления на Национальной конференции губернаторов, на которой, по слухам, пытались состряпать движение «Остановите Макговерна!».

Разрешив кризис в Хьюстоне, он поспал несколько часов, прежде чем помчаться обратно в Лос-Анджелес решать очередной срочный вопрос: его 22-летняя дочь родила недоношенного ребенка, и первые новости из больницы намекали на серьезные осложнения.

Но к полудню кризис миновал, и вскоре он прибыл со своей преторианской гвардией из восьми агентов Секретной службы в дом Макса Палевски в Бель Эйр, где сразу же переоделся в плавки и нырнул в бассейн. День был хмурым и прохладным, никакого намека на солнце, и никто из других гостей не был расположен поплавать.

По целому ряду причин — в первую очередь потому, что моя жена находилась среди гостей в том доме в те выходные — я тоже был там, когда прибыл Макговерн. Таким образом, мы смогли немного поговорить, в основном о возможности того, что либо Маски, либо Хамфри выйдет из гонки и объединит свои силы с Джорджем, если цена окажется подходящей… Позже мне пришло в голову, что это был первый раз, когда он увидел меня без пивной банки в руке, не бормочущим, как умалишенный, о движении «Власть фриков», о ставках на выборы или о чем-то еще в таком духе… Но он был достаточно любезен, чтобы ни о чем таком не упоминать.

Это был очень расслабленный день. Единственный напряженный момент нарисовался, когда я заметил какого-то низенького мужчину с явно хищным выражением лица, который стоял в сторонке и сердито взирал на белый телефон, как будто собирался вырвать его с корнем, если тот не зазвонит в течение 10 секунд и ему не скажут все, что он хочет знать.

— Кто это, черт возьми? — спросил я, указывая на него через бассейн.

— Это Майлз Рубин, — ответил кто-то.

— Господи! — сказал я. — Я должен был догадаться.

Спустя несколько мгновений мое любопытство взяло верх, и я подошел к Рубину и представился. «Насколько я знаю, вас собираются сделать ответственным за общение с прессой после Майами», — сказал я, когда мы пожали друг другу руки.

Он ответил что-то, чего я не понял, и заспешил прочь. На мгновение я испытал сильное желание позвать его обратно и спросить, можно ли пощупать ему пульс. Но прошла минута, и вместо этого я прыгнул в бассейн[87].

Оставшаяся часть дня прошла в хаосе, пьянстве и своего рода истерической усталости, наступающей, когда тратишь слишком много времени, носясь из одного места в другое, и постоянно находишься в толпе. Макговерн выиграл предварительные выборы Демократической партии с отрывом ровно в пять процентов — 45 против 40, — а Никсон вырвался из засады в избирательной гонке Великой старой партии, разгромив Эшбрука с результатом 87 к 13.

Она, знаете ли, собиралась стать актрисой,

И я собирался научиться летать.

Она унеслась на поиски огней рампы,

А я унесся на поиски неба.

Из песни «Такси» Гарри Чапина

Странная идея Джорджа Макговерна избраться на пост президента по билету Демократической партии, станцевав джигу на ее трупе, внезапно начинает выглядеть очень здравомыслящей и весьма реалистичной. Последние пять или шесть дней кампанию Макговерна в Калифорнии от рассвета до полуночи освещали 15–20 съемочных групп, от 75 до 100 фотографов и приблизительно от 50 до 200 выстроившихся в очередь представителей прессы.

Толпа СМИ набросилась на Макговерна, как рой диких пчел, и в ней не было никого, кто бы сомневался, что он/она освещает кампанию победителя. Возле бассейна в «Уилшир Хайят Хаусе» ощущение неизбежной победы было настолько же явственным и всепроникающим, насколько явственны были мрак и отчаяние в штабе Хьюберта Хамфри примерно в 16 км к западу в гораздо более шикарном и модном «Беверли Хилтоне».

В пресс-номере Макговерна журналисты-знаменитости играли в стад-покер — шесть или восемь человек в одних рубашках и галстуках с ослабленными узлами расселись вокруг длинного белого стола, накрытого суконной скатертью, с кучей долларовых купюр в центре. Примерно в метре позади стула Тома Уикера, сидевшего на дальнем конце стола, находился бар. На другой стороне комнаты, слева от Уикера, стояло еще три длинных белых стола с четырьмя одинаковыми большими пишущими машинками на каждом из них и стопками белой бумаги стандартного размера, аккуратно сложенными рядом с каждой машинкой. Справа от Уикера располагался удобный диван и гигантский настенный 24-дюймовый цветной телевизор «Моторола» с таким большим экраном, что голова Дика Каветта была размером почти что с голову Уикера, но звук был выключен, да и никто за покерным столом в любом случае не смотрел в ту сторону. На экране почти все время был Морт Саль со своим бесконечным, на грани истерики, монологом об ораве политиков, в которых он не видел особого смысла — Маски, Хамфри, Макговерн, — и о двух других — Ширли Чисхолм и бывшем окружном прокуроре Нового Орлеана Джиме Гаррисоне, — которые ему нравились.

Я знал это, потому что только что поднялся по лестнице черного хода из своего номера этажом ниже, чтобы взять немного писчей бумаги, а до этого смотрел шоу Каветта по собственному 21-дюймовому цветному телевизору «Моторола».

Я на мгновение остановился в дверях, затем обошел покерный стол, направляясь к ближайшей стопке бумаги. «Упадок и загнивание… — пробормотал я. — Рано или поздно все должно было прийти к этому».

Кирби Джонс поднял глаза и улыбнулся.

— О чем ты скулишь на этот раз, Хантер? Почему ты все время недоволен?

— Не бери в голову, — сказал я. — Просто ты должен мне 20 долларов, и я хочу получить их прямо сейчас.

— Что? — он выглядел изумленным. — Двадцать долларов — за что?

Я торжественно кивнул.

— Я знал, что ты попытаешься увильнуть от выплаты долга. Не говори мне, что не помнишь эту ставку.