и все-таки говорю: прочтите исследуемую нами речь.

Она захватит вас.

Речь перед лицом партийного суда не очень отдалена от самарских лет и самарских защит Ленина, в ней присутствуют чисто судебные аксессуары: «инкриминируемая брошюра», «обвинение», «приговор…». Заключая ее, Ленин говорит: «Я направил все усилия к тому, чтобы судебное следствие вскрыло перед судьями всю обстановку петербургского раскола…» И все же это прежде всего спор политический, а не судебный. И следовательно, чтобы усвоить манеру молодого Ильича говорить в суде, необходим и материал чисто судебный.

Достаточен ли он?

Судебных речей Ульянова, по существу, не сохранилось. Крупные адвокаты России - Андреевский, Спасович, князь Урусов, Карабчевский, Плевако - читали свои речи в газетах едва ли не на следующее утро после громких процессов. Ульянов не искал в кругу российской адвокатуры ни громкого имени, ни громких дел - его стихией была революция. Лишь одна его самарская защита, с одной, удручающе лаконичной строчкой «…защищал г. Ульянов», пробилась на газетную полосу. Тот же мертвящий лаконизм, голое обозначение факта защиты - «г. Ульянов произнес защитительную речь», - а не изложение ее сути, встречает нас, по большей части, и на пожухлых страницах протоколоз и журналов суда.

Богатство уголовных папок Самары - пятнадцать ленинских реплик в споре с прокурором о размере наказания. Но и здесь, изложив пятнадцать различно сформулированных позиций защиты, писцы не утруждали себя долгом воспроизвести аргументацию. Исключением служит дело № 105 о трагической гибели Андрейки Ко-ротина на запасном пути станции Безенчук: тут есть почти все. Более щедр, несомненно, и одетый в нежную сирень томик дела с притязаниями «крестьянина от коммерции» Степана Мороченкова к управе посада Меле-кесс и к имуществу умершей солдатки. В томике перипетии борьбы и возражения Владимира Ильича - канва и основа его судебной речи. На полувыцветших голубых линейках последней страницы дела по иску Константинова карандаш судьи оставил черновую запись со словами: «Отрицая это получение, я не нахожу доказательств…» - позиция Ульянова-ответчика в кратком изложении от первого лица. В указе Правительствующего сената по делу костромского мещанина Красноселова - голос Ульянова. Вынужденный уступить безвестному адвокату из Самары, высший суд России повторяет его аргументацию…

Материал этот не очень богат, но вкупе с обширной ленинской полемикой позволяет высказать несколько суждений о характере судебных речей Ульянова.

Широко известно, что в любой полемике Ленин опирался только на факты, на их строгое и недвусмысленное значение. Речи его предметны, кратки и удивительно пластичны. В них есть все, что нужно, и нет ничего, что не нужно. Даже повторения, он любил их, - всегда уместны и новы новизной акцентов.

Цицерон, учивший молодых риторов умению видеть, что уместно и что не уместно в жизни и в речи, случалось, и не показывал такого умения. Даровитый каменщик слова не был совершенным архитектором. Он сам признавался в этом, завидуя Гортензию, речи которого отличала превосходная архитектоника.

В судебных защитах он искуснее повествовал, чем доказывал. Повествование, картины истории, конфликтов - вот его любимый конек. Конек Ульянова-адвоката - аргументация, доказывание, истолковывание и объяснение.

Возводя доказательства, Цицерон истощался в заботах дать залп по каждой амбразуре противника. И тогда мельчил, а порой и растворялся в неглавном. И не случайно его ученику Плинию, перенявшему эту слабость учителя, один из его оппонентов как-то не без ехидства заметил: «Ты считаешь нужным развивать все относящиеся к делу соображения, я смотрю, где у противника горло, чтобы тотчас же за него схватить».

Ульянов не признавал универсализма в полемике, спорил масштабно, крупно, искал и находил главное - главный нерв спора, главный победоносный аргумент, и если этого - главного - было достаточно для убеждения, для «выигрыша», оставлял без внимания все остальные доводы и суждения оппонента.

Для успеха в суде мало донести до судей лицо объясняющей или оправдывающей действительности, надо еще и оценить эту действительность, истолковать ее на языке права. Мудро и просто делал это Карл Маркс на судебных процессах по его обвинению. Чтобы поставить юридическую перегородку между такими очень схожими понятиями, как клевета и оскорбление, он говорил, к примеру: «Если я скажу: «Вы украли серебряную ложку», то я возвожу на вас клевету… Если же я скажу: «Вы - вор, у вас воровские наклонности», то я оскорблю вас» [165].

С той же впечатляющей наглядностью препарировал Ульянов совместную вину начальника станции и стрелочника в безенчукской трагедии: порок контроля у первого и порок исполнения у второго. Его возражения по делу о притязаниях Мороченкова на кусок посадской земли в Мелекессе - основа его судебной речи - примечательны необыкновенно сжатым и необыкновенно полным истолкованием фактической и правовой стороны конфликта.

Главный факт надевает доспехи права. И побеждает.

Цицерон числил за оратором три обязанности: поучать, нравиться и трогать. Чтобы нравиться и трогать, он приучал левую руку к жесту величавой торжественности, заботился о ритме речи, нередко говорил в суде пышным слогом, пользовался поэтическими тропами и фигурами…

А Ульянов? Его речь отличала простота. Но гений мысли был и гением чувства. Нетрудно представить его горячее сострадание - а это общеизвестно - к таким его подзащитным, как «малолетний правонарушитель» Николка Куклев, замордованный урядником и взваливший на себя чужую вину, три голодных хлопца, польстившихся на чугунное колесо купчихи Бахаревой, чернорабочий Бамбуров.

Цицерон хуже Гортензия строил речи, уступал Крассу в импровизациях, Гракхам - в остроумии, но в сумме всех своих качеств был выше всех их.

Молодой Ульянов видел это и, по-видимому, выделял его из среды римских ораторов, учился у него. Не будучи, однако, никогда и ни в чем копиистом, имитатором чужих форм, делая свое (другое) дело в другом мире и в другое время, он возвеличил этот другой, новый мир невозможным в прежние эпохи искусством живого слова.

Пройдут тысячелетия. Люди забудут имена монархов, пап, завоевателей. Канут в Лету Чингисхан и Батый, унылый частокол Людовиков и Карлов, эти мрачные и временные обозначения безостановочного бега истории. Только тонкие знатоки смогут тогда положить на бумагу границы теперешнего мира. И лишь одна память, память о Ленине, не истощится, не оскудеет. Живые всё спросят у мертвых, мертвые всё скажут живым. Архивы, воспоминания, дневники, портретные зарисовки, фотографии, наброски речей и программ, почта царей, дипломатов, партийных работников, его письма и письма к нему, недосказанное и недописанное - все, все, отовсюду - из Варшавы, Шушенского, Москвы, Ленинграда, Женевы, Красноярска, Поронина, Куйбышева, Парижа, Гаваны, Токио, Праги, Филадельфии, Алакаевки - сольется в живой взволнованный рассказ народов о том, как жил и боролся, что думал, что завещал будущим поколениям