Остальные берсерки – те, что шли цепью и должны были добить гиел, если кто-то ускользнет от Делибаша, – из леса так и не появились. Фактор внезапности был утрачен, а приказа от Гая на позиционную войну со шнырами они не получали.

Мокша думает. День за днем. Есть у него такие медлительные думы, которые ходят по кругу, как мельничная лошадь. Мокша обижен на двушку, которая все неохотнее пускает его к себе. Тот случай, когда Митяй буквально протащил его за гряду, к драконьему озеру, а потом вывел оттуда едва живого, стал последним. Двушка пока не захлопывает перед ним дверей, но и в сокровенные свои покои его уже не пускает. Позволяет только ходить у склоненных сосен.

Временами Мокша задумывается, а не построить ли ему маленькую избушку на двушке рядом с границей болота. Он будет жить в ней постоянно, возвращаясь в наш мир только в самом крайнем случае. Сидеть в избушке, бродить по серому, вечно предрассветному лесу, питаться лепешками из муки и воды. Ничего не будет хотеть. Не будет ставить никаких великих задач. Просто ходить, просто думать. Если ему будет жарко и у границы болота, он вцепится в корни сосен, в землю ногтями, но не уйдет. Эльб его, слитый с ним, безусловно, в таких условиях постепенно сдохнет, и сантиметр за сантиметром Мокша сможет вновь продвигаться к гряде. Возможно, это была мысль, посланная Мокше двушкой, но он ее не принял.

Мокше хотелось вернуть все сразу. Когда ты уже кем-то был, трудно начинать сначала. Сравнение? Словно он голодный был позван на пир к великому князю и взял со стола кусок пирога. Князь позволил. На второй день он явился опять, и на третий. И его все не прогоняли. И вот Мокша стал являться к князю как к себе домой и хватать со стола чего только сам пожелает. И почему я теперь должен отдавать пирог другим, когда я хочу его сам? Это такая хитрость была, чтобы заставить меня носить для других то, чего я хочу себе? А князь все не захлопывал перед ним дверей, все терпел, но в какой-то день Мокша обнаружил, что к столу его уже не пускают, а вежливо, но твердо отправляют к склоненным соснам.

Вместо того чтобы опомниться, Мокша рассвирепел. Он с детства привык, что все можно получить демонстративным поведением и криками. Хочешь, чтобы тебя взяли на руки – ори до посинения. Хочешь, чтобы тебе чего-то дали – топай ногами и все швыряй. Вначале тот, на кого ты орешь, возможно, тоже на тебя закричит! Шлепнет, выкрутит ухо! Но потом гнев его пройдет, он прижмет тебя, рыдающего, к груди и сделает все, как ты хочешь! Только так и можно что-то получить. По-хорошему ведь люди, увы, не понимают! Сразу ни лошадку деревянную не купят, ни пряник, ни гребень. Мокша и сам чувствует, что это подход детский, что во взрослом мире законы другие – но не может остановиться. Его гложут обида и ревность. Почему с ним так поступили? Ты меня что, больше не любишь, двушка? Ты любишь своего Митяя? А Сергиуса за что? А Кику? Он же просто скоморох! Я что, хуже Кики, который по склонам Первой гряды сутками бродить может, а я там через полчаса заживо сварюсь?! А ведь я дальше его нырял когда-то!

И ведь правда, не обманывает Мокша, нырял! И любви хочет искренне, как растения хотят солнца. Да что там человек! Каждый таракан всем своим бытием кричит: «Полюбите меня кто-нибудь, как я сам себя люблю! Я же существую!»

Ночами Мокша лежал с закрытыми глазами и притворялся, будто спит. На самом деле он бесконечно замедлялся, контролируя все, что происходит вокруг. В настоящий глубокий сон, когда он ничего не контролировал, Мокша проваливался всего на несколько минут, причем не каждую ночь. Этих мгновений он очень боялся, потому что в это время он полностью принадлежал эльбу. Эльб вытворял с его телом невероятные и жуткие вещи, изменяя его как свою собственность. Делал он это решительно и бесцеремонно, как хозяин, который перестраивает свой сарай. Что-то из него выбрасывает, огораживает угол для телка – и все это в нем, в Мокше!

А тут еще как-то утром Сергиус Немов сказал:

– Ну и жуть мне ночью привиделась! Встал я кваску испить – и вижу, будто ты, Мокша, не ты, а какая-то скользкая ветошь. И ползет эта ветошь по лавке прямо ко мне! Я за рогатиной кинулся, а как вернулся – ты под тулупчиком спишь… Видать, угорели мы вчера.

Мокша растерялся. Решил, что выдал себя с головой. Но никто на него и не смотрел. Кругом все хохотали, особенно Тит Михайлов изощрялся насчет кваса. Интересовался, не перебродил ли квасок, и отпускал другие остроты в этом духе. Мокша заставлял себя смеяться вместе со всеми, а сам кипел от негодования, мысленно грозя эльбу, что возьмет да и подбежит к главной закладке. Закладка-то вот она, рядышком, обрастает неведомыми травами, цветами да кустарником будто в райском саду. И будет эльбу ох как несладко! Но хоть и грозил, а не бежал. Слишком привык получать от эльба псиос – не мыслил уже без него своей жизни, а от выжигающей зависимости эльб его берег.

И вот каждую ночь Мокша лежит и притворяется спящим, сторожа при этом своего эльба, чтобы слишком не забирал себе власти. С эльбом отношения у него напряженные. Мокша по-своему привязался к нему, но не доверял – как богатый бездетный купец не доверяет своему слишком ласковому и услужливому племянничку.

Эльб не был назойлив. Общества своего не навязывал. Разговаривал с Мокшей редко, и не словами, а наплывами озарений. Например, не понимает Фаддей, как, не устраивая отдельной запруды, запустить маленькую мельницу, и Сергиус не понимает, и Митяй, а к Мокше словно из воздуха приходит знание. Подхватит он громадное колесо, которое троим насилу поднять, и один его приладит, хотя прежде едва отличил бы мельничное колесо от тележного.

Но всякий раз, как Мокша обращался к помощи эльба, ему казалось, что он отдает ему крошечную часть души. А иногда даже и не крошечную. Душа – она разная: где-то твердая, где-то податливая и пористая. Она как скала с двушки – иной раз целый час тюкаешь, чтобы хоть малый кусок отколоть, а иной раз от несильного удара и глыба большая отвалится.

Пока что основная часть души принадлежала самому Мокше. Эльб же как гусеничка ходил где-то по краям яблока, подтачивал его, но само яблоко пока было цело. Потому и двушка пускала к себе Мокшу, хоть и к соснам только, а пускала. А вот когда они совсем сольются – тогда беда. Но об этом Мокша предпочитал не вспоминать. Он вообще старался поменьше думать. Тут или думаешь, или живешь – совмещать трудно.

* * *