– Пройдемте…

«Болван», – подумала я, но ничего не сказала, покорно двинулась следом, не веря ни во что плохое.

Меня привели в небольшой кабинет. За столом сидел капитан лет сорока пяти – пятидесяти. В этом возрасте он мог бы иметь больший чин.

– Садитесь, – кивнул мне капитан и взял у милиционера Витин пропуск.

Я села, положив ногу на ногу, приготовилась ждать. Капитан мельком посмотрел на мои колени. Он ожидал увидеть на коленях юбку, но там были брюки.

– У вас отец есть? – неожиданно спросил капитан.

– Нет, – сказала я.

– А мать?

– Есть. В другом городе.

– Ну а тут у вас кто-нибудь есть?

– Муж.

– И он вам разрешает так ходить?

– Конечно, – удивилась я. – А что?

Капитан расстроенно махнул рукой, стал разглядывать Витин пропуск со всех сторон.

– Чей это пропуск? – спросил он.

– Лапина, – объяснила я. – Мы вместе работаем.

– А твоя как фамилия? – Капитан почему-то перешел на «ты», возможно, потому, что муж разрешал мне ходить в брюках.

– Монахова.

Капитан снял трубку, стал куда-то звонить, устанавливать мою личность. Мою личность он установил моментально, я даже удивилась – как это быстро делается.

– Почему ходишь по чужому пропуску? А твой где? – спросил капитан.

– У меня нет.

– Забыла, что ли?

– Нет.

– Потеряла?

– Я трудовую книжку не оформила. А без трудовой книжки не дают.

– Что ж ты до сих пор не оформила?

– А зачем мне книжка? – Я не хотела рассказывать про детский сад, который снесли, и про директора, которого повысили.

– Как зачем? Для пенсии…

– Ну вот, буду я думать о пенсии.

– А сколько тебе лет?

– Двадцать девять.

– Видишь, тридцать лет! – обрадовался капитан. – Заметила, как прошли?

– Что?

– Тридцать лет.

Странный вопрос. Конечно, заметила. Может быть, не все тридцать, но последние пятнадцать заметила наверняка.

Я промолчала, капитан понял мое молчание по-своему.

– Видишь, не заметила. Еще двадцать пять лет пройдет, тоже не заметишь. Вот тебе и пенсия. Это сейчас кажется, что жизнь не кончится. Еще как кончится!

Я снова промолчала. Мне было неинтересно беседовать о бренности собственного бытия, и я торопилась к Карпухину.

– Ладно, пиши объяснение, – сказал капитан.

– Какое объяснение?

– Почему ходишь по чужому пропуску.

– Я же сказала…

– Сказала, а теперь напиши.

Я подвинулась к столу, достала шариковую ручку и написала объяснение. В нем я постаралась нарисовать свой образ в зловещих красках, а Витин – в светлых, пастельных тонах.

Капитан прочитал объяснение и сказал:

– Ну ладно, иди…

– А пропуск?

– За пропуском пусть Лапин придет. Выговор ему дадим за передачу документа.

– Лучше дайте мне выговор, – попросила я.

– Тебе – это уж само собой…

Я растерялась, сидела молча. Мой выговор меня не огорчал, но я понимала – что это будет значить для Вити: он просто сойдет с ума и попадет в сумасшедший дом, о котором утром говорила Гальченко.

– Я ведь не с какими-то намерениями пришла. Я здесь работаю.

– Еще бы ты с намерениями пришла, мы бы тут с тобой не говорили…

– Я больше не буду, – пообещала я.

– Очень хорошо, – похвалил капитан и спрятал в стол Витин пропуск.

– Господи… – расстроилась я. – Ну неужели нельзя поверить?

– А чем это ты такая особенная: тебе верить, другим не верить. Тогда давай всем верить, снимем посты, иди кто хочешь.

Я молчала.

– Знаешь, сколько стоит этот объект?

– Откуда мне знать…

– Не знаешь, – с мрачным удовлетворением сказал капитан. – А кирпичи бы потаскала, так знала б…

Я повернулась и пошла. Все было ясно и необратимо.

Голубоглазый милиционер стоял на своем посту и улыбался мне оттуда широко и доверчиво. Я хотела свернуть в круглый зал к Карпухину, поскольку я была внутри главного корпуса, но милиционер указал мне на выход. Находиться в главном корпусе без пропуска не разрешалось никому, даже установленной личности.

Я вышла на улицу и увидела режиссера программы Карпухина.

Отношения у меня с ним четкие и размытые одновременно. Два месяца назад, когда я только поступила на работу, Карпухин попросил меня съездить к автору, которому было заказано шесть серий детектива. На работу автор не выходил, а дома телефона у него не было.

Жил этот человек за городом, час сорок в один конец на электричке. По-моему, это была уже не Московская область, а Калининская или Великолукская.

Стояла оттепель, что-то среднее между осенью и зимой. Я шла по долинам и холмам, проваливаясь в грязь до половины земного шара. Стучалась в незнакомые дворы.

Наконец я нашла нужный дом, но меня не впустили даже за ворота.

– Он на работе, – сказала жена, приотворив калитку, и грустно добавила: – Он так плохо себя чувствует…

Из дома вышел и остановился мальчик лет пятнадцати, смуглый и румяный, как абрикос.

Я им верила и не верила. Верила в их доброе существо, но была убеждена, что автор скрывается в доме. Необходимо было прорваться через двойной заслон, извлечь автора и выполнить боевое задание Карпухина. От абстрактного мышления я перешла к практике и, потеснив жену, устремилась во двор. В этот же самый момент из-за дровяного сарая выскочила собака величиной с теленка, взгромоздила свои лапы на мои плечи, меланхолически засматривала мне в лицо своими грустными правильнокоричневыми глазами.

Парализованная ужасом, я молчала какое-то мгновение, потом завизжала высоким тремоло, как целый оркестр народных инструментов. Но автор и тут не выскочил из дома и не бросился мне на помощь.

Красивый мальчик отогнал от меня собаку, однако не упрекал ее. Собака была совершенно ни при чем, она просто выполняла свои собачьи обязанности, не пускала посторонних в дом.

Я вернулась в Москву и прямо с вокзала, нашарив в кармане двухкопеечную монету, стала звонить Карпухину, чтобы отчитаться о проделанной работе.

– Все в порядке, – сказал Карпухин, заслышав мой голос. – Автор уже вышел на работу, просто я не знал.

Я молчала.