Карпухин подождал немного, потом спросил:

– Все? – За его голосом разносились другие голоса, наверное, у него в доме сидели гости или был включен телевизор.

– Все, – сказала я.

А что еще? Я зря съездила. Но в искусстве часто что-то делается зря. Меня испугала собака… Но Карпухин не уполномочивал меня без разрешения врываться в чужой двор.

Интересно, зачем он вызывает меня сегодня? Может, хочет послать к этому же автору, поскольку я знаю дорогу, а может, хочет сказать мне: «Я тогда зря вас прогонял и даже не попросил прощения. Простите, Лена, я – старая неинтеллигентная свинья!»

И я прощу ему все на десять лет вперед и, освещенная сильным и ровным светом прощения, засвечусь вся изнутри, как подсвеченная хрустальная ваза в витрине магазина «Стекло. Хрусталь».

Карпухин стоял возле машины и разговаривал с дикторшей. Карпухин и дикторша были в одинаковых дубленках и одинакового примерно роста – метр восемьдесят сантиметров.

Если бы я вышла из барака на двадцать минут позже, то застала бы Карпухина здесь, на этом месте. Мне не пришлось бы его разыскивать, и ничего бы не случилось.

– Здравствуйте, – поздоровалась я. – Вы меня вызывали?

Карпухин отвлекся от дикторши и посмотрел на меня сверху вниз, а я на него снизу вверх. Он стоял – нервный и талантливый, но не Пушкин.

– Вас? – Карпухин попытался сосредоточиться, совместить свои планы с моим образом. – Да! Я хотел попросить вас съездить к профессору Семеновой по поводу дискуссионного клуба.

– А сама она не может приехать? – резонно поинтересовалась я.

– Не может. Она сломала ногу… или руку. – Карпухин не помнил, что сломала Семенова. – Я должен был сам к ней подъехать, но у меня не получается. Я созвонился с ней, она вас ждет.

– Ну, я пошла, – сказала дикторша и действительно пошла.

– Я вас подвезу! – Карпухин устремился за ней следом, а я осталась стоять, красивая несовременной красотой.

Семенова жила в самом центре. Ее дом был когда-то пятиэтажным, потом сверху пристроили два этажа. Семенова жила на шестом.

Мне отворила высокомерная старуха, но не Семенова, а, видимо, домработница. Семенова стояла здесь же в прихожей и ругала кого-то по телефону мужским голосом. Правая рука у нее была в гипсе. Увидев меня, Семенова положила трубку и спросила:

– Вы из поликлиники?

– Нет, – сказала я.

– А… вы к Феликсу. Идите прямо в ту дверь.

Я опустила это приглашение, осталась стоять на месте.

– Феликс! – закричала Семенова. – К тебе пришли. Что за хамство! И откуда это у тебя? К нему пришел человек, а он держит его на лестнице!

Где-то в недрах коридора отворилась дверь, и в прихожую вышел Феликс. Он был очень высок – метра два или три, в спортивных штанах и куртке. Может, это был спортсмен, баскетболист.

Лицо у него было благородное и простое одновременно, как у интеллектуального лесоруба.

– Здравствуйте, – поздоровался Феликс. – Заходите, пожалуйста.

– Я не к вам, – сказала я.

– Как хотите, – согласился Феликс и ушел обратно в ту же дверь, из которой вышел.

– Я к вам, – сказала я Семеновой.

– Мое солнышко… – вдруг запищала старуха. Я поразилась диапазону ее голоса, как у перуанской певицы Имы Сумак. – Да кто же это к нам пришел своими ножками…

Я подумала: Семенова обрадовалась моему приходу, но, оглянувшись, увидела маленькую девочку лет трех, с хвостом и в джинсах.

– Что тебе, мой зайчик, радость моя? – пела Семенова.

Девочка посмотрела на меня и что-то тихо сообщила бабушке.

– Есть кто-нибудь в доме? – закричала Семенова так, что я вздрогнула всем телом, а девочка моментально заплакала. – Я спрашиваю: есть у ребенка мать?

В коридор вышла высокая молодая женщина, тоже с хвостом и в джинсах.

– Что вы кричите? – спокойно спросила она.

– Как это, что кричу! Ребенок умирает, а всем наплевать.

Женщина взяла девочку под мышку и понесла по коридору. Семенова двинулась следом, горюя:

– Нет у тебя матери, сиротка моя несчастная! Как ты держишь ребенка, ты сломаешь ей руку…

– Не митингуйте, мама, – спокойно попросила молодая женщина.

Они растворились где-то в темноте коридора.

В прихожую стремительными шагами вышел Феликс.

– Чего они орали? – поинтересовался он.

Я пожала плечами.

– Невозможно работать, – пожаловался Феликс и ушел обратно.

Появилась Семенова.

– Я к вам, – еще раз напомнила я, боясь, что она снова направит меня к Феликсу.

– Проходите, – Семенова кивнула мне светским поклоном, переключаясь в новое качество, и улыбнулась мне, как королева Англии.

Она привела меня в свою комнату: на двери висели ножи и сабли, должно быть, старуха их коллекционировала. В комнате были следы захламленности, небрежности и интеллекта: вдоль стен стояли стеллажи, сверху донизу заставленные книгами, возле стеллажей какие-то сундуки, крытые пыльными коврами, узлы, собранная раскладушка. Было впечатление, что Семенова собралась выехать на дачу, должен прийти грузовик. Но среди зимы никто на дачу не выезжает, просто Семенова привыкла жить так и не представляет, что можно жить по-другому.

Мне нравилось в этом теплом хламе гораздо больше, чем в своей проветренной квартире с блестящей полированной мебелью. Современные квартиры все примерно одинаковые, они не отражают человеческого присутствия и напоминают дорогие гостиничные номера.

– Хотите чаю? – спросила Семенова и, не дождавшись ответа, закричала: – Машенька, вы не могли бы организовать нам чай?

– Нет, – коротко ответила Машенька.

– Я не хочу, – отказалась я.

– Какой-то сумасшедший дом, – пожаловалась Семенова. – Работаю на них, как вол, и никакой благодарности. И что только с ними будет, когда я умру…

Из кухни появилась Маша – та, что открыла мне дверь. Она грохнула на стол поднос с дорогими печеньями, потом внесла кофе в красивых старинных чашечках.

– Спасибо, родная, – вкрадчиво поблагодарила Семенова.

– С утра до ночи едят, – упрекнула Маша и ушла.

Семенова подвинула мне чашку.

– Вы с кем живете? – спросила она с доброжелательным любопытством.

– Я? С мужем.

– Сколько же вам лет?

– Двадцать девять.

– Никогда бы не дала… У вас есть дети?

– Нет.

– Почему?

– Успею…

– Знаете, сколько лет было матери Татьяны Лариной?