Перечитав, он понял, что немного повторяется. Но решил пока оставить, не вычеркивать… вычеркнуть всегда можно. Надо сказать другое. Что он выполнял свой долг и выжил — с него взятки гладки. Но потом его отстранили от работы. Всякий спросит — почему отстранили? Трусил? Миндальничал? А он не миндальничал, не трусил. Он горел справедливой яростью. Той яростью, какой требовало от него время. Всякий человек может ослабнуть… и что же, сразу его на помойку? Несправедливо с ним поступили. Неправильно.

«В декабре 1938 года медицинская комиссия признала меня инвалидом III группы с диагнозом шизоидный психоневроз и отстранила от следовательской работы. Но я считаю ее выводы неверными что доказал своей безупречной работой когда был брошен на Песчанский сельхозный лагпункт».

На сельхоз его бросили в тридцать девятом, когда заболел… то есть, фактически, по итогам тридцать восьмого. Ведь так? — так. На факте.

Снова почесал переносицу и двинулся дальше.

«На посту начальника лагерного пункта сельскохозяйственного назначения «Песчанка» я придерживался твердых сталинских установок на перековку заключенных. Я не был и никогда не буду врагом народа. А что в период вражеского проникновения в НКВД я как и все сотрудники НКВД даже в меньшей степени выполнял вражеские установки наркомата то я не мог ничего с этим сделать иначе пришлось бы идти под суд и расстрел.

Я надеюсь что руководители партии и советской власти сумели вскрыть особенность подрывной деятельности врагов народа в органах НКВД сумеют и отличат врага народа от советского человека никогда не бывшего предателем своей родины.

И сейчас когда фашистская Германия напала на Советский Союз я смогу отдать все силы на борьбу с врагом для приближения Победы».

Он с удовольствием перечитал и откинулся спиной, размышляя, стоит ли писать о необходимости более сурового отношения к врагу.

С одной стороны, написать это было бы правильно. Потому что страна воюет! Если раньше, в мирное время, можно позволить себе такую мягкотелость — сгущать всю нечисть за колючей проволокой, надеясь, что хоть какая польза от нее будет трудовому народу (да хоть даже пару тачек земли каждый отвезет, пару деревьев повалит, и то прок — с паршивой-то овцы), — то теперь как? Получается, с той стороны осатанелый враг прет как бешеный, с этой — тот же враг переминается в зонах, выбирает момент воткнуть нож в спину. Разве сдюжить?..

И вот, дескать, хорошо понимая, как опасен враг за спиной, он самостоятельно, в опережение соответствующего приказа, поступление которого ожидал днями, принял решение об уничтожении спецконтингента лагпункта «Песчанка».

Спросят: с чего ты, Карпий, взял, что такой приказ должен поступить?

Здрасти. А в тридцать шестом что было, когда троцкисты пытались встать во весь свой вражий рост? Голодать взялись… дай им то, дай им се. Рабочий день им — восемь часов. Размещать отдельно от уголовников. Переселить в места с хорошим климатом!.. Это чем же тогда наказание от поощрения отличаться будет, коли вместо баланды булки с пряниками рассыпать? Вот и пришлось выжигать каленым железом.

Сам он в этом не участвовал, учился еще… Шелапутин, тогдашний начальник райотдела, посвящал практикантов в детали операции. Лашкетина, правда, по фамилии не называл, конспирировал. Это уж после Карпий узнал — лейтенант Лашкетин ее проводил.

Правильно тогда руководство решило. В полутора километрах от Кирпичного организовали штрафную командировку. Палатки, внутри нары дощатые. На нарах, если вплотную, человек сто двадцать поместится. А если двести — часть в проходе стоит, переминается, дожидаясь, когда лечь можно будет.

Свозил Лашкетин с Воркуты, с Ухты, с Усы, с Печоры. Отовсюду, в общем. Малыми этапами. Со стороны не понять. Если с Воркуты — вроде как на Печору этап. А если, скажем, с Ухты — то на Воркуту. Обычная вещь, этапы беспрестанно туда-сюда таскаются. Ушел этап — и ушел, никто и не подумает, что он не на Печору вовсе, не на Воркуту, а на ту самую потайную командировку.

И правильно — сначала собрать, а потом уж в рабочем ритме, чтобы перебоев не было.

Каждый божий день человек по шестьдесят на Кирпичный завод. Что значит — завод? Пока работал, был завод, да и то одно слово. Три гнилых сарая. В сараях печи. Печи под крышей, чтоб дождем и снегом не холодило. А все остальное так — под небушком. Одни формуют, другие носилками к печам. Глину, правда, машиной мяли. Барабан такой с валом. И лопасти. К валу бревно присобачено. Пятерых доходяг подпрягут, ходят по кругу — оно и вертится. Механизация…

Малыми колоннами. Вроде как на смену работающим. А там взвод стрелков встречал. Один пулемет станковый, другой легкий… Потом, к весне уж, в апреле аммоналом рвали, чтобы образовавшуюся свалку хоть как засыпать.

А в райотделах в ту пору что делалось! Горячка, страда! Всех же надо отследить — где у кого жена, где дети… всех собрать туда же, на Кирпичный. Весь ГУЛАГ на ушах стоял. Письма, звонки, нарочные… Из-за одного какого-нибудь сопляка, бывало, чуть ли не все тюрьмы, все детдома Союза приходилось прошерстить!.. Потому что, как лейтенант Лашкетин говорил, рубить надо подчистую, до последнего корешка. И правильно. Это как у дракона головы: одну оставь, она тут же сотню возле себя прорастит…

В общем, тут рассуждать — только время тратить попусту. Коли фашист навалился, нельзя в тылу столько вражья держать, никак нельзя. Всем понятно, что приказ поступит. Не может не поступить. Дело тяжелое, конечно… неподъемное. Это со стороны кажется, что человека убрать легко. А на деле, бывает, пять раз в него пальнешь, а он все жив.

Вообще, странно представить: как люди без пули умирают? То есть известно, что умирают… сунешь его на холод, посидит дня три на льду… еще через три — на волокушу. Да, все так. Но все-таки чудно. Не должен человек умирать от такого пустяка, как воспаление легких. Или от почек там отмороженных… или от цинги еще какой-нибудь. Не должен, потому что известно точно: человека и пулей не скоро убьешь.

А ведь убить — это самое начало. Самый краешек дела. А потом что? Человек — не бревно. Бревно в костер сунул — оно и сгорело. Пепел ветром разнесло. Конец. А этот не горит. Не тонет. Топишь — всплывает. Намаешься…

А если не один, а десять? А если сто? Тысяча? Тут, брат, волосы на голове шевелятся, как представишь, сколько возни!..

Потому он и яму вырыл, что это самое верное было. Раньше никому не приходило в голову — а ему пришло. Потому что опыт и разум. Глубокая яма. Сушняк. Жар — как в аду. Десять штук минут за пять уйдет. Даже двадцать. Пых! — и чисто. Потом еще маленько подвалить сушины. Следующие двадцать. Пых!.. Огонь — сила. Из барака двадцатку вывел, на краю построил. Хлясь! — готово.

Ничего, еще пригодится изобретение. Он делиться ни с кем пока не собирается. Не всякий придумает. Это ведь дело такое… творческое. С кондачка не получится. Надо изначально понимать, с какого конца браться, с каких начал мыслить. Коли мелькнула мысль — так до конца ее продумать, до каждой мелочи. Лашкетин — уж какой умник, а до такого не допер. А ведь у него и печи на Кирпичном были готовые… мог бы мозгами раскинуть. Может, потому его и разменяли в тридцать девятом. Слишком наследил.