Белый дым из трубы бани уходил в сумеречное небо прямой палкой. Солнце спряталось за рябым черномясым лесом на другом берегу Печоры, и дотлевало там лишь узкое лезвие сулящей крепкую стужу зари.

● Лагпункт «Лесорейд», 24 января 1942 г.

Оглушительно скрипя бурками по снегу, бегом поднесли деревянный щит к окну бани, прихлопнули и споро заработали молотками. Окно предбанника так же спешно заколачивала другая пара заключенных.

Из предбанника вместе с клубами пара уже летела выбрасываемая чьими-то проворными руками одежда пришедших на помывку вохровцев — шинели, ватные штаны, сапоги, шапки.

Должно быть, шайками сильно гремели, реготали, поддавая парку. Не успели прочухать, услышать, удивиться — а у них в тылу уже и дверь заколотили.

Тут же пятеро удальцов, не страшась мороза, поскидали телогрейки — напяливали поверх лагерного тряпья форменное обмундирование.

Кто куда — договорено заранее. Ежась в чужой, непривычно пахнущей шинели, Захар выскочил из-за бани, побежал к назначенной ему вышке; оскальзываясь, полез наверх по набитым внахлест поперечинам лестницы.

Караульный, силясь в мешанине сумеречного и фонарного света разглядеть, кто к нему пожаловал, удивленно свесился через перила.

— Сидорук, ты, что ли, скребешься? Что стряслось?

— Сейчас! — задыхаясь, шумнул Захар. — Погоди, сейчас!

А как выбрался на помост — со всего маху ошеломил и без того оторопелого вохровца кулаком в сопатку, ногой в кованом вохровском сапоге — по голени. Без борьбы отняв винтовку, пинком послал вниз: покатился как миленький.

Все прошло, как задумывали. Только долговязый Пшенников (боец жилистый и резкий, даром что шестой год на лагерной баланде), вопреки ожиданиям, обмишулился — то ли охранник его сильно чуткий оказался, то ли просто не повезло. Но все равно не оплошал — выстрелить вышечник не поспел, а в жестокой драке Пшенников смог-таки вывалить его за перила. И не пофартило ваньке: упал, как на грех, животом на самое острие, на обвершие оградного столба — да там и повис, обмякнув, свесив плети мертвых рук чуть не до земли…

С первым оружием в руках смело напали на караул цейхгауза. Серьезного сопротивления охрана не оказала — все происходило очень быстро; да и нападения никто не ждал. Давно привыкли, что враг — это кто в рванье на морозе, с голыми окоченелыми руками против вороненого ствола; тот, кого можно и нужно топтать на разводе сапогами; те вонючие крысы, что по-бабьи воют, когда их травят собаками; в общем, та шваль, на какую пули жалко. А такого, чтобы враг с оружием, чтоб озверело пер на государева служилого с дикими матюками: «Лежать, сука!.. Убью, падла!..» — такого врага и в страшных снах не видели. Лишь один схватился за винтовку — но выстрелить не посмел и был обезоружен.

Обезоруженных заперли в овощехранилище. Обошлось почти без мордобоя.

Распахнули настежь ворота лагпункта. Нарядчик кинулся по баракам объявлять, чтобы выходили строиться.

Что за новость?! Что за построение во внеурочное время? Кое-кто сразу догадался: с шумом-гамом, с криками «ура» толпой бросились прочь из околюченной зоны. За первыми энтузиастами поспешали любопытные. Не особенно уверенно, но все же стали выходить опасливые, недоверчивые. А многие и вовсе не вышли — боялись.

Столпились вокруг Рекунина, стоявшего в белом полушубке на санях.

— Поздравляю с освобождением, товарищи!..

* * *

Шегаев прибыл на «Лесорейд» в самом начале января — снова его сорвали с места, что называется, «на минуточку»: разметить трассу дороги от пристани до площадки запланированного строительства капитальной лесопилки. Ну и, разумеется, выполнить геодезические изыскания самой площадки, то есть произвести топосъемку с нанесением естественного рельефа в пятисотом масштабе и составить проект земляных работ по нивелировке.

Перед Новым годом раз за разом налетали метели, кружили, сыпали; теперь предстояло копошиться по пояс в снегу; однако ехал с легким сердцем, предвкушая встречу.

Марка Рекунина он знал года с тридцать пятого, когда довелось вместе мыкать горе в Беломорско-Балтийском комбинате — так назывался огромный лагерь, зловонными, опасными сгущениями расползшийся по территории Карельской республики. Административная, хозяйственная, военная и чекистская мощь этого человекоядного чудища была так велика, что руководство самой республики, номинально оставаясь на верху административной пирамиды, выглядело никому не нужным придатком.

Сколько было народу, занятого на строительстве Беломоро-Балтийского канала, Шегаев не знал. Топографов не хватало — криком кричи, и его мотало из конца в конец — от берега Полночного моря до Петрозаводска. Приглядываясь, он понимал, что, во-первых, канал никому не нужен: возить по нему нечего и некуда; во-вторых, что все построенное уже начинает разваливаться и, следовательно, будет требовать постоянных и нескончаемых усилий по техническому поддержанию; и, в-третьих, что занято здесь если не полмиллиона, то тысяч триста. Это если взять всех чохом и посчитать в один день. Но канал жрал людей, как песок воду, и за четыре года стройки в болотах, плывунах, морозах и бескормице, пока он разворачивался длинной сизой змеей с частыми желваками шлюзов и сторожевых постов по дикому топкому пространству, на котором редко чернели головешки безжизненных, дотлевающих карельских изб, эти полмиллиона, может, уже и сменились: прежние легли в топь, уступив место новым; да и хорошо еще, коли только один раз сменились, а не два или три.

Когда стройка была вчерне завершена, по лагерям полетела весть, что в самое короткое время высвободившийся контингент перебросят на БАМ.

Что за БАМ, никто толком не знал. Говорили разное: то ли прокладка новой колеи старой дороги на Дальний Восток к Амуру, то ли вовсе новострой: по совершенно диким местам от Байкала по карте палкой вверх к Охотскому морю!..

Все это звучало настолько зловеще, что тошно было и думать. Шутка ли — к Охотскому морю! Однако не моря боялись. Охотское море пугало, конечно; но как-то несерьезно пугало, издалека — так пугает ад человека, в силу естественного наплевательства не вполне убежденного, что он туда попадет. Ад, конечно, никто не спорит; но каждый понимал, что этот ад — стройка дороги, окончанием которой является берег Охотского моря, — страшен только тем, кто доберется до его первого колышка. Но в том-то и дело: насчет того, что всем удастся добраться до этого чертова колышка, были большие сомнения.

Этап — вот что было по-настоящему страшно.

…Вагонзаки сутки стояли на запасных путях Ярославского вокзала, хлеб и селедку выдали сразу на весь срок. Уже к вечеру самые сообразительные стали пытаться собрать снег с крыши — если до хруста сустава высунуть руку в решетку люка, можно было его нащупать. Опытный конвойный подстерег кого-то за этим занятием и ударил прикладом, сломав запястье. Тронулись… Казалось, что он не выдержит комбинации лютого холода и дикой жажды; сознание мутилось, накатывал бред, приходя в себя, он понимал, что все осталось по-прежнему; шестьдесят этапников хрипло стонали. Многие лежали, как только что он сам, то ли в забытьи, то ли вовсе без сознания. Хуже всех приходилось крестьянам: у них не было своей посуды, как у многих рабочих, не было звериной выносливости, как у немногочисленных, но сбитых в дружную злобную стаю урок, не было сознательной выдержки интеллигента…