Несмотря на список Ла Фосса и энтузиазм Эрви, Тангейзеру не верилось в серьезность попытки убить всех протестантов Парижа. Ничего подобного он не слышал ни от Реца, ни от Арнольда, а то, что ему было известно о Лувре, не указывало на такие намерения или желания короля – даже на то, что такой указ просто обдумывался, не говоря уже о том, чтобы издаваться. Судя по всему, король противился и убийству Колиньи. Госпитальер был уверен, что мысль о массовой резне не могла прийти в голову никому из обитателей Лувра, поскольку с военной точки зрения это был бессмысленный шаг, способный привести к политической и финансовой катастрофе. Рец и Екатерина не знали жалости, но не были идиотами: степень их аморальности диктовалась обстоятельствами, но их нельзя было назвать тупыми варварами. Политическая искушенность и коварство этих двоих не подлежали сомнению. Уже два десятка лет им удавалось водить за нос дипломатов полудюжины стран и двух империй. Сама мысль об уничтожении значительной части самых образованных и зажиточных горожан должна была представляться им и их окружению, включая даже Гиза и Анжу, чем-то худшим, чем безумие. И ради чего они должны были отдать такой приказ? Из-за такой глупости, как ненависть, которой они сами даже не испытывали?

Кроме того, в практическом смысле это было невыполнимой задачей. Конечно, теоретически возможно все, однако для выявления, ареста и казни такого количество людей потребуется несколько дней или даже недель. Понадобятся настоящие войска, а не этот сброд, восхваляющий сам себя. Потребуется согласие губернатора Монморанси, умеренного католика, а также множества чиновников рангом пониже из гражданского, судебного и военного ведомств, не желающих пятнать свою репутацию кровью тысяч достойных горожан и их семей. Потребуется забыть о законе, добиться согласия парламента, чиновников и судей, число которых превышало число солдат. Самый цивилизованный в мире город должен будет погрузиться в пучину невиданного зверства и позора, которая многократно превосходит печально известную жестокость уличных нравов. Такое безумное насилие не мог представить даже Тангейзер. А в Париже вряд ли найдется человек, видевший столько крови, сколько видел он.

Матиас понимал беды, свалившиеся на честных ремесленников вроде Эрви. Он видел, как вольно чувствуют себя преступники, и чувствовал, что грядет всплеск грабежей и убийств. Давняя вражда наконец найдет свое разрешение – во всех слоях общества. Смерть положит конец всякого рода долгам. Будет много болтовни и хвастовства. Но не более того. Король показал зубы: убил политических врагов, укрепил свой авторитет и сохранил веру отцов. Он пролил достаточно крови. Теперь в церквях произнесут благодарственную молитву, город восславит своего короля, и его подданные снова примутся зарабатывать деньги.

Из толпы на площади донеслись аплодисменты. Оглянувшись, иоаннит увидел виселицы. Словно в подтверждение ничтожности амбиций собравшихся на площади людей, в веревочной петле извивалась одинокая фигура: тело несчастного казалось черным пятном на фоне восходящего солнца. Он раскачивался взад-вперед, ноги его дергались, туловище изгибалось дугой – под смех и радостные крики. Даже повесить не могут как следует! Рыцарь почувствовал отвращение.

Он презирал этих людей. Тем не менее его превосходство заключалось лишь в искусстве и опыте владения оружием. Подобно им, он был заперт в жалкой клетке собственных чувств. А единственной моральной опорой ему служила пропитанная кровью навозная куча, в которую он погрузился по самую шею.

Отчаяние терзало его душу. Силы заканчивались, а в голове было пусто. Госпитальер не знал, что делать после того, как заберет оружие из дома печатника. Более того, у него не было ни желаний, ни амбиций. Без Карлы все эти порывы стали бессмысленными. Волна ярости захлестнула Матиаса, но затем вновь утихла. Его ждут загадки, требующие ответа, и кровавые долги, которые он должен уплатить, но ни то, ни другое не привлекало его. Смерть супруги лишила его душевных сил. Тангейзер знал, что такое месть, и прекрасно понимал, что это блюдо питает в человеке лишь самое низменное, отравляя все остальное. Он попытался вызвать в себе ненависть к убийцам. Но площадь уже представляла собой океан ненависти, и иоанниту не хотелось вносить в него свою лепту. У него было единственное желание – очутиться как можно дальше отсюда.

На другом берегу реки он заметил громаду собора Нотр-Дам де Пари.

Тангейзер направил лошадь к высокой колокольне Сен-Жак, а на Рю-Сен-Мартен повернул к мосту Нотр-Дам. Завидев его, часовые, ни слова не говоря, опустили цепь.

На мосту по обе стороны дороги выстроились одинаковые узкие дома с фасадами из кирпича и деревянными балками. Каждый из них был глубиной в одну комнату, на первом этаже в них располагалась лавка, а два верхних этажа венчала двускатная крыша. Лавки торговали разнообразными товарами и предметами роскоши. Вывески были подвешены над дорогой на длинных железных стержнях. Ювелиры, шляпники, мастера по изготовлению париков, торговцы произведениями искусства и дичью, продавцы привезенных из Италии женских украшений… Несмотря на то что утро уже давно наступило, эта улица, одна из самых оживленных торговых улиц Парижа, была пустынна. Матиас не видел никаких признаков жизни, но не сомневался, что все дома здесь обитаемы – милиция может оставить жен в постели, но ни один лавочник не бросит без присмотра товар.

Проехав мимо одинаковых домов, он вновь оказался на острове Сите. Архитектура здесь была другой. Узкие улочки, переулки, которые даже Юсти счел бы тесными… Дома опирались друг на друга, словно грозили рухнуть, причем некоторые удерживались от падения благодаря хитроумным подпоркам. Время от времени среди этой разрухи попадался новый особняк. Кругом было множество постоялых дворов – даже больше, чем церквей. Кое-где попадались горожане, хотя атмосфера здесь была такой же напряженной. На пороге некоторых домов стояли вооруженные люди, в том числе в камзолах сержантов. Все выглядели неуверенно. Они кивали проезжавшему рыцарю, словно надеялись, что он приехал рассказать, что происходит в городе и что им делать.

Дорога шла дальше на юг, вероятно, на левый берег Сены. Конец моста был обозначен лишь приземистым фортом – Грегуар сказал, что это Малый Шатле. На перекрестке иоаннит свернул к собору.

Нотр-Дам де Пари появился внезапно, похожий одновременно и на крепость, и на собор, олицетворявший не столько веру, сколько власть, воплощенную в камне угрозу. На взгляд Тангейзера, собор нельзя было назвать красивым – хотя, возможно, он просто слишком долго прожил в Италии. Тем не менее Нотр-Дам, подсвеченный лучами восходящего солнца, вызывал восхищение. Но Матиас пришел сюда не молиться. Запрокинув голову, он посмотрел на две высокие колокольни.

Тесная соборная площадь, которую называли Папертью, считалась географическим центром Парижа: об этом рассказал Юсти – с гордостью чужестранца, собравшего самые интересные факты о городе. В отличие от других улиц и площадей города здесь царило оживление – повсюду толкались проститутки, нищие, разносчики еды, поэты, жонглеры и клоуны, не меньше половины которых промышляли также и воровством. Присутствовали там и отряды милиции. Не такие многочисленные и шумные, как на Гревской площади, но, похоже, в них было гораздо больше злобы и, вероятно, среди них было куда больше убийц.