Завидев Матиаса и пятна крови у него на груди, они приветственно кивали ему.

Южную сторону площади, параллельную реке, обрамляла больница Отель-Дье. Несколько сестер милосердия сновали среди калек, нищих и больных, которые непрерывным потоком шли в ворота больницы в надежде на лечение или еду. Опытным взглядом медички отделяли истинно страждущих от многочисленных притворщиков, хотя все они, даже самые приличные на вид, могли считаться олицетворением крайней нужды. Один из таких просителей заметил Тангейзера – или крест ордена госпитальеров на его груди – и отделился от толпы. Похоже, у него имелась только одна нога – хотя в Париже невозможно быть в этом уверенным, – но двигался он с поразительней скоростью, наклонившись вперед, почти горизонтально, словно огромный краб, и крепко держа две кривые палки своими скрюченными, покрытыми язвами пальцами. Не успел Матиас отвернуть Клементину, чтобы объехать его, как маленькая, приземистая собака выскочила из-под копыт лошади и без предупреждения молча вцепилась в единственную ногу нищего.

Нищий бросился бежать, стуча палками по камням с еще большей скоростью. Дворняжка остановилась, выпятив грудь и сверкая золотой цепью на шее. Наблюдая за отступлением врага, она завиляла своим уродливым розовым хвостом и презрительно гавкнула.

Грегуар и Юсти посмотрели на своего господина, ожидая его реакции.

– Видите, он очень умный, – заметил молодой поляк.

– Может, даже умнее Клементины, – прибавил его товарищ.

– И умнее нас троих, – согласился госпитальер. – Но в Париже собака, умеющая отгонять нищих, должна цениться на вес золота. Интересно, сколько за нее заплатит Отель-Дье? Сестры милосердия будут ее обожать. Представьте, сколько времени и сил она им сэкономит. И сколько супа им не придется варить.

Мальчики обменялись паническими взглядами.

– Или, – продолжил Тангейзер, – мы можем ее подарить. Как акт христианского милосердия.

Пес вернулся и встал между мальчиками. Потом он, высунув язык, посмотрел на Матиаса, словно ждал награды.

– Понимаете, хозяин, – возразил Юсти, – мы не можем продать его или подарить из христианского милосердия, пока у него не отрастет шерсть.

– Точно, – поддержал друга Грегуар. – Лысую собаку сестры не возьмут.

– Верно подмечено, – согласился рыцарь. – Я не знаю ни одного религиозного ордена, который принял бы лысую собаку. Значит, пока у него не отрастет шерсть. Похвалите его, чтобы он знал, что поступил правильно.

Мальчики приласкали пса и подмигнули друг другу – торжествующе и с облегчением.

– Как вы его решили назвать? – поинтересовался Матиас.

– Его зовут Люцифер, – ответил Юсти.

– Это уж точно испугает деликатных сестер.

– Вам не нравится?

– Боюсь, я уделяю недостаточно времени вашему нравственному воспитанию.

– Хозяин, я никогда в жизни так быстро не учился. И Грегуар тоже, я уверен.

– Это правда, хозяин. Вы великий учитель, – подтвердил маленький лакей.

– А от собаки тоже можно многому научиться, – прибавил Юсти.

– Что ж, ладно… Что касается запоминания имен всех, с кем мы встречаемся, как со штукатуром Эрви, это я поручаю вам – сам я тут не силен, – сменил тему госпитальер. – Держите глаза и уши открытыми и запоминайте все, что услышите. По большей части это будут слухи, фантазии и ложь, но вы должны учиться отделять от этого факты. Говорите мало, а лучше вообще молчите. Сегодня каждый шаг, каждое слово могут нас выдать.

Собака залаяла на Тангейзера.

– Имя Люцифер означает «утренняя звезда» – она несет нам свет, когда еще нет солнца. Звезда падшего ангела, – объяснил Матиас своим подопечным. – Это большое имя для маленькой собаки.

– Он маленький, – согласился Грегуар, – но он выжил в огне.

На площади продавали еду, и Тангейзер спешился, чтобы купить каравай теплого хлеба для мальчиков. Они разломили хлеб надвое и набросились на еду с такой жадностью, что иоаннит купил еще пару жареных голубей, горячих и нанизанных на палочки. Глупо было не последовать примеру подростков, но у рыцаря совсем пропал аппетит. Мальчишки же так проголодались, что вспомнили о Люцифере, только уничтожив половину еды, однако после этого собака, к своему удивлению, стала получать лучшие куски от них обоих.

Грегуар заметил на боковой улочке небольшой загон, где благородный дворянин, приехавший на мессу, мог поместить свою лошадь, чтобы ее накормили и напоили: там они оставили Клементину. Приближаясь к фасаду собора, Матиас разглядывал многочисленные загадочные фигуры и иероглифы, изначально украшавшие главный вход. Многие были сбиты ударами молотка, поскольку священники, не понимавшие их истинного смысла, полагали, что украшения выполнены в герметической, а не в христианской традиции. А то, до чего не добрались католические священнослужители, разбили фанатики-гугеноты. Тангейзеру пришлось тщательно скрывать свое любопытство и восхищение.

Он вошел в собор через портал Страшного суда, окропил себя святой водой, но не стал преклонять колено. После яркого солнца казалось, что внутри темно, и госпитальер некоторое время стоял, дожидаясь, пока его глаза привыкнут к полумраку. Первым, что он после этого увидел, была плетеная колыбель, в которой лежали три младенца, от роду не старше месяца. Они были выставлены здесь в надежде на то, что кто-нибудь их усыновит – брошенные безымянными матерями и в счастливом неведении ожидающие, когда повернется колесо Фортуны. Почувствовав, как болезненно сжалось его сердце, Матиас отвернулся от корзины.

Потом он заметил, что задние скамьи церкви оккупированы проститутками – обоих полов, на любой вкус. По меньшей мере две женщины были заняты своим ремеслом, наклонившись к скамье перед пыхтящими клиентами. Остальные их коллеги наблюдали за этим – рыцарь не мог понять, то ли со скуки, то ли им за это заплатили. В дальнем конце собора за крестной перегородкой шла служба, но расстояние до этого места от задних рядов было таким большим, что каждый занимался своим делом, не мешая другим.

– Я родился в такой колыбели, – сказал Грегуар.

– Потеря твоей матери – наше приобретение, – сказал Тангейзер. – Тебе знакомо это место.

– А что вы хотите узнать?

Матиас окинул взглядом огромное, вызывавшее священный трепет внутреннее пространство собора.

– Петрус Грубениус был убежден, что все это сооружение построено на принципах священной геометрии, как один громадный алхимический сосуд, – начал объяснять он своим спутникам. – То есть это в определенном смысле тигель, а также текст, которому не нужны слова. Но не только. Это еще и космический корабль для путешествия за пределы времени, чьим духовным лоцманом является Гермес Трисмегист[20]. Если же мы согласимся – вместе с Петрусом, а также с одним или двумя его последователями из госпитальеров, – что месса представляет собой воплощение Великого делания[21], а семь таинств символизируют те алхимические процессы, целью которых является трансмутация материи в дух и духа в материю, то Нотр-Дам де Пари действительно становится нашей Матерью, священным центром, утробой, из которой мы должны возродиться для свободы и просвещения.