– Карманника, девушка, поймать труднее, чем террориста, – сказал лейтенант. – Очень вам сочувствуем, извините.

Стало страшно: карточка была с фотографией. Вдруг вор узнает ее на улице, приставит нож и потащит к банкомату. Получит деньги и убьет. Мама жила в Томске. У бывшего мужа другая семья. Ну, хоть подруге позвонить. Два гудка – и батарейка сдохла.

Ночью ей приснился суд Линча. Но линчевали не вора, а ее.

Ярослав Смеляков в молодости написал несколько великолепных стихотворений, но потом, видно, советская власть сильно его напугала. Так что огромный его талант был сильно изгажен лояльностью. Отсидев три раза в лагере, он ни разу об этом не говорил вслух, лагерные стихи были опубликованы посмертно. Хотя, конечно, он оставался хорошим поэтом, и даже иногда в его строфах встречались про€сверки былого. Под конец жизни он совсем спился – не социально (оставался благополучным и весьма уважаемым человеком), а как-то биологически. Пил все время, прихлебывал крохотными глоточками водку из бутылки, которую носил в кармане.

Так вот.

Однажды – в середине шестидесятых – мы с папой зашли в Дом литераторов, и в холле нам встретился поэт Василий Петрович А., занимавший в Союзе писателей какой-то административный пост. Он остановился поговорить с папой. Вдруг откуда-то слева громко раздалось:

– Василий!

Василий Петрович не среагировал.

Я повернулся и увидел – в тяжелом кресле тяжело сидит хмельной Смеляков.

– Василий! – крикнул он. – Покайся!

Я раньше думал, что это только в книжках так пишут – дескать, ни один мускул не дрогнул на его лице . И вот в первый раз увидел, как это бывает. Литератор-администратор спокойно закончил разговор, неторопливо попрощался и вышел из стеклянных дверей на улицу.

– Покайся, Василий! – неслось ему вслед.

Был еще один раз, когда я созерцал железное самообладание.

Мы с папой обедали в ресторане ЦДЛ. С нами был писатель Сергей Гуров. А за соседним столиком сидел еврейский детский поэт Овсей Дриз, замечательный добрый старик. Но в этот раз он был какой-то злой. Он кричал:

– Гурлянд! Муля Гурлянд, что же ты не отзываешься? Витя (это уже он к моему папе обращался), ты думаешь, что он Гуров? Что он Сергей? Он Самуил Гурлянд! Он еврей, как мы с тобой! Муля, ты почему стесняешься?

Ни один мускул не дрогнул на лице Сергея Гурова.

Хотя все-таки видно было, как ему это неприятно.

В отличие от Василия Петровича А., которому было все равно.

Миша Попов сначала долго стоял на трамвайной остановке, но потом решил идти до метро пешком. Улица была длинная и темная – сплошные старые фабрики, переделанные под офисы.

Вдруг видит: на асфальте пакет с водой, а в нем рыбка типа гуппи. Наверное, ребенок нес и уронил. Миша поднял пакет, а рыбка гуппи ему говорит:

– Выпусти меня, братец. Видишь, сточный люк? Мы, гуппи, живем в канализации в диких количествах. Какой-то козел парочку спустил в унитаз, мы там развелись и живем.

Миша говорит:

– Ага! Три желания!

Рыбка гуппи говорит:

– Только подумай хорошо.

Миша думает: «Миллиард? Опасно. Миллион – мало. Десять-двадцать самый раз. И жить в культурной стране. Ну и, сами понимаете». И говорит:

– Пятнадцать лимонов баксов. Дом в Лондоне. Жена модель. О’кей?

– О’кей, – сказала рыбка гуппи. – Выпускай. У нас без обмана.

Миша едва сдвинул крышку люка. Вылил туда воду вместе с рыбкой. И почувствовал запах нездешних духов.

Обернулся.

На тротуаре стоит роскошный кожаный чемодан. На нем сидит девушка в платье на тонких лямочках, почти что голенькая. В руках у нее связка ключей.

Девушка целует Мишу в щеку и говорит:

– Honey! I am tired! Let’s go home! – и трясет ключами.

Надо бы в аэропорт, и с концами. Но загранпаспорта нет. А если б даже был, все равно нет визы. Домой такую не повезешь. В гостиницу? Милое дело, но денег нет. Даже на такси нет. Миша согнал девушку с чемодана. Замок не открывается. Взял у нее ключи, нашел маленький. Вроде подходит. Засунул руку – брикеты в пластике. Хрен расковыряешь. Но все-таки сумел, ключом поддел. Вытащил пачку.

Тут машина остановилась, черный-смуглый какой-то бомбила:

– Куда ехать? – А сам глазами шныряет.

– Не надо, спасибо! – Миша забоялся. А тот говорит:

– Эх, жена у тебя красивая, прямо завидно.

– Езжай давай! – крикнул Миша и пробурчал вслед: – Понаехали, понимаешь.

Холодно стало. Девушка достает из сумочки мобильник и говорит:

– Honey, I’ll call my financial manager!

Этот менеджер быстро приехал на хитрой такой иномарке, спортивное купе. Сам за рулем, девушка рядом, чемодан едва впихнули, а для Миши места нет.

Он крепко пожал Мише руку. Объяснил по-английски, что ему позвонят. Со временем, как все уладится. Девушка чмокнула Мишу. Миша поцеловал ее в губы, в полный засос.

– O, honey … – сладко проныла она.

Захлопнула дверцу. Уехали.

Миша нагнулся и заглянул в люк. Там в глубине кишели рыбки гуппи.

– Как кильки, честное слово! – засмеялся Миша.

Потом нащупал в кармане пачку денег. Десять штук баксов. Сумма! Перепрятал в плавки и пошагал к метро.

Кто-то заболел, кто-то был за границей, кто-то в санатории. А лучший друг и соратник, генерал-полковник-инженер Ярослав Петрович Тарасов, этим утром скоропостижно скончался от инфаркта.

Никто не пришел отметить девятую годовщину смерти академика NN. За большим безлюдным столом сидели вдова и сын покойного. Еще была одна девочка, Оля Карасевич, дочка Генриетты Марковны, его многолетней лаборантки и ассистентки. Она пришла вместо мамы.

– Слава Тарасов даже не позвонил, – сказала Римма Викторовна, вдова. – Не можешь прийти, так хоть позвони! Объявись!

– Разные бывают обстоятельства, – сказал Алеша, сын. Он знал, что Тарасов умер, но не хотел сейчас об этом говорить. – Не злись, пожалуйста.

– Твой отец вытащил его из Омска. Дал целый отдел в своем институте!

– Все, все, все. Давайте лучше выпьем, – Алеша стал разливать. – Помянем.

– Да, – подняла рюмку Оля. – Выпьем за светлую память Анатолия Ивановича, большого ученого и прекрасного человека.

– Не чокаются, – предупредила Римма Викторовна.

Выпили. Разложили закуску.

– А почем ты знаешь, какой он был человек? – с набитым ртом спросил Алеша. – Не люблю весь этот пафос, извини. Вообще отец был сложный человек.