А потом он умер. Она до сих пор верит, что его отравили, что это была долгая смерть, сотканная из бесконечных вечеров с одним и тем же вином… он угасал на её глазах, а однажды утром не проснулся. Бледное лицо — лицо благородного рыцаря из далекого века — застыло маской. О нём плакали многие… кроме неё. Она никогда не плакала по тем, кого любила.

Она заняла его место по левую сторону от президентского кресла. Последний шаг напоминал скорее стремительный полёт. Как жаль, что она не сразу поняла, что полёт был вниз. Ни одно из обещаний светлого будущего не было исполнено… и уже то, что страна ещё существовала, все знавшие её близко называли подвигом. Но только не она сама.

В тот день Гертруда Шённ стояла у широко распахнутого окна и смотрела на свои запястья. Она ненавидела эти сухие руки — они выдавали её возраст сильнее, чем лицо. Только что она переборола себя — слезла с этого чертова подоконника. И уже ругала себя за маленькую и бесхребетную глупость. Она давно не девчонка. Хотя о чём она… девчонкой ей бы такое и в голову не пришло. Девчонкой она до дрожи хотела жить долго и счастливо.

Она посмотрела на цветы в вазе, ярко-оранжевые лилии от Вильгельма Байерса. Гертруда Шённ всегда чувствовала тоску, думая о нём, видя его, говоря с ним. Она не была слепой и не была холодной. И знала, что говорят, когда женщины её возраста подпускают к себе таких, как Байерс. Таких, с кем их разделяют годы. Обычная женщина могла позволить себе такую слабость. А президент? Президента никто не считал обыкновенной женщиной.

В глубокой задумчивости она курила, глядя из окна на раскинувшийся внизу город. Пустой. Призрачный. Всё ещё красивый. Как же они с Ричи любили залезать на какую-нибудь крышу, напиваться и орать, оглядывая все то, что казалось им их владениями.

Звонок от Ланна она едва не пропустила. За ним последовал звонок от Байерса. И она, неожиданно для себя, поняла, что её не удивило ничего из услышанного. Почти ничего…

…Людей связывают между собой чувства — сильные и заметные невооруженным глазом или глубоко-глубоко скрытые в подсознании. Можно ли манипулировать этими чувствами? Конечно, нет — они спонтанно возникают, изменяются, исчезают… и лишь немногое практически неизменно.

Чарльз Леонгард однажды случайно обнаружил новый вид излучения и принял его за сбой отражающей линзы. Но чем больше он смотрел, тем больше осознавал, что всё намного сложнее.

Когда двое любят друг друга, между ними возникает тонкая красная нить. Предельно в этом мире всё, но нить не имеет предела, и даже если людей разделяет океан, горная цепь, десятки городов, она будет незримо тянуться через бесконечные километры… И даже если любит лишь один, нить возникнет — она будет тоньше, слабее, прерывистее. Будет казаться, что энергия по этой невидимой нити-артерии движется лишь в одну сторону. Так оно и есть. Такую нить он увидел, когда посмотрел через очки на Викторию Ланн.

Он назвал это биопсихическими волнами. Машина, с помощью которой ими можно управлять, тоже была изобретением Леонгарда…

Извечная мечта сильных мира сего — управлять слабыми и их любовью. Дружбой. Привязанностью. И даже ненавистью.

Несколько нажатых кнопок на каком-то ящике — и все неосторожно отдавшие кому-то своё сердце падают к твоим ногам. Несколько других кнопок — и упадут все любящие своих детей — родных ли, приёмных ли. Иная комбинация — и падают враги — твои и чужие. Все, кто позволил себе кого-либо ненавидеть.

Их можно пытать. Можно подчинить. Можно убивать — долго, мучительно, так, как убивали в лагерях на Большой Войне. Сотни людей, тысячи, миллионы орущих глоток и лопающихся от перенапряжения сердец… разве не идеальный вариант давления в условиях постоянного военного конфликта? Поставить на колени всех. И выйти победителем в поединке, именуемом «мировая история». Потому что даже историей всегда правили чувства и только они. Значит, тот, кто правит чувствами, будет править миром. И великая Империя сможет снова стать великой.

Так считали все… кроме самого Чарльза Леонгарда, который всегда хотел быть врачом больше, чем учёным. И который однажды лишился гениальнейшего из своих изобретений. По крайней мере, теперь все считали именно так. Но если машина уничтожена, то… что спрятано в подвале его дома?

Гертруда Шённ лишь усмехалась, читая поднятые из глубин архивов отчеты и расставляя в своей голове события прошлого — строго в шахматном порядке. Черное против белого. Она выбирала белое.

Он испугался. Да, он всегда был трусом. Конечно, тот взрыв был не случаен. Чарльз Леонгард никогда не допускал случайностей. По каким-то причинам он захотел свернуть свои исследования, а потом использовал Чёрный Ящик, чтобы…

А вот здесь она остановилась. Здесь начиналось то, что мучило её. Осознание. Оставшаяся в прошлом правда о собственной глупости. Чёрное.

— …Не нужно, Чарльз. Пожалуйста… уйди.

Она вернулась в свою жалкую квартиру, пропахшую заплесневелым хлебом, несвежим бельём и пылью. Напоминавшую скорее комнату в ночлежке и отличавшуюся от неё лишь наличием горячей воды в протекающей раковине.

У неё просто не было средств на что-то другое. Пока. Все её деньги уходили на одежду и косметику — чтобы хорошо выглядеть на работе. Платья, костюмы, туфли… у неё было всё, чтобы на неё смотрели. И если бы кто-то заглянул в рассохшийся шкаф с отваливающейся дверцей, то никогда не подумал бы, что эти вещи принадлежат женщине, которая покупает себе на ужин самые дешёвые замороженные овощи и костлявую курицу. Но больше ей ничего не было нужно.

— Труда, вернись… — голос был очень тихим.

Она жалела, что впустила Чарльза в квартиру. Она не хотела его видеть. И не хотела слышать. Ничего. Ни о нём, ни о…

— Сильва плачет почти каждый день. Она тебя помнит.

— А я её нет… — губы свело в нервной улыбке.

От его белой рубашки слепило глаза. И от его начищенных дорогих ботинок. Она отвернулась и села в кресло. Он всё ещё стоял в дверном проёме, глядя на неё.

— Уходи. Мне не нужен ты и не нужна она. Я… — она позволила голосу стать слабее, мягче, человечнее, — я была не готова. Понимаешь, не готова. Тебе надо было жениться на ком-то попроще, Чарльз. Разрешить мне сделать аборт.

— Таких, как ты, не бывает.

Она удержала презрительную улыбку. Он не понимал. В этом был весь Чарльз — его представления о семье основывались на биологии. Самка сразу получает эту полезную и нужную вещь — Рефлекс Идеальной Мамы. Её мир сужается до размеров пещеры, в которой она вылизывает своих детёнышей. И больше ей ничего не нужно.

— Чарльз, я устала. Если ты не уйдёшь, я вызову полицию.

Он подошёл к креслу и опустился на колени у её ног:

— Гертруда, пожалуйста.

Так странно… она ведь понимала, что у любого другого мужчины это выглядело бы жалким, таким «подкаблучным», что сводило бы зубы… но доктор Леонгард даже сейчас не казался жалким. Может быть, потому, что вместо того, чтобы ловить снизу вверх её взгляд, опустил глаза. Рука сжала её ладонь, безвольно лежавшую на деревянном подлокотнике. Раньше ей нравился этот жест, от него становилось тепло. Но сейчас Гертруда резко вырвала руку: