Не должен ли Никита Варенцов ради Аленкиного несчастного детства пощадить Феофанова? А вдруг — хотя это бессмысленная фантазия, — если Феофанов будет спасен, Аленка вернется к Варенцову?

Служба есть служба. И она не допускает никакого «вдруг».

Покидать подмосковное Калиткино без результата было бы слишком досадно, и, невзирая на то что ноги в непригодных для зимы ботиночках уже онемели и перестали подавать признаки жизни, Володя Яковлев направился по адресу второго свидетеля железнодорожной смерти Григория Света — Вьюркова. Тоже Димы.

К счастью для расследования, этот Дима отличался от Димы Махоткина, как небо от земли. Даже внешне. Махоткин дебелый, заматерелый и хулиганистый — Вьюрков тощий, стройный и вежливый. У Махоткина в доме одна пожилая мамаша — Вьюрков, сию минуту пришедший с работы и застрявший в прихожей, еще не сняв пальто, встретил Володю в окружении толпы детей разных возрастов, от школьников до мелких карапузов. Преобладали мальчики, но, впрочем, Володя мог и ошибиться, так как все дети были одинаково коротко стрижены. Самого крохотного вынесла на руках женщина с морщинками вокруг теплых карих глаз и в девчоночьем, испещренном бестолковыми цветочками халатике, высоко распахивающемся на толстых ямчатых бедрах. При виде такой полносемейной встречи Володя оробел: эта орава, похожая на цыганский табор, способна была выставить его на лестницу еще эффективней, чем это удалось двум представителям клана Махоткиных. Сыграл на руку оперу Яковлеву его продрогший, посиневший, несчастный вид. От покрепчавшего к ночи мороза его трясло так, что он не в силах был даже извлечь красные «корочки», — и, возможно, это оказалось к лучшему. В состоянии окоченения добрые Вьюрковы всем гомонящим табором освободили его от пальто, превратившегося в подобие куска фанеры, вытряхнули из задубевшей обуви, вставили ногами в широкие тапки для гостей и потащили на кухню, кормить горячими щами. Когда же их усилиями накормленный и отогретый Володя признался, что он из МУРа, он был им уже вроде как родной, выставить его ни с чем было бы неловко, и оставалось только выслушать и сказать ему то, что он хочет, чтобы убрался подобру-поздорову.

— Мне известно, что в тамбуре пригородного поезда, где вы ехали с Махоткиным и Светом, находились какие-то люди в милицейской форме, — минуя долгие полустанки наводящих вопросов, Володя приступил непосредственно к самому главному и тревожному. — Что это были за люди и что на самом деле случилось в тамбуре?

Дмитрий Вьюрков замычал, подыскивая слова и, по всей видимости, вспоминая то, что написано в протоколе. Опередила его жена:

— А что, разве Гришино дело не закрыто?

— Из-за него продолжают умирать люди. Вы предотвратите новые смерти, если скажете, как все было.

— Мы люди маленькие, смирные, — заколебался Вьюрков. — А тут большущие деньжищи замешаны.

— Деньги, которые могли бы принадлежать изобретателю, химику Григорию Свету, — напомнил Володя, — а также его сыну…

Про сына — это зря, спохватился Яковлев. Если те, кто покушались на патент дешевого производства пластмасс, не пожалели одного ребенка, где гарантия, что пожалеют вьюрковский выводок в случае шантажа? И супруги Вьюрковы скуксились, словно отодвинулись в тень.

— Не волнуйтесь, — твердо пообещал Володя. — Возможно, ваши показания не понадобятся. Для того чтобы обвинить тех людей, которые во всем виноваты, достаточно дел сегодняшних дней. Но если вдруг так получится, что они понадобятся, вас защитят.

— Гришу вот почему-то не защитили…

— Сейчас все по-другому. Готовится закон о защите свидетелей… Но даже если не закон, мы вас защитим. Лично я защищать буду, если потребуется!

Приступая к разговору, Володя Яковлев рассчитывал, что Вьюркова, может, и удастся расколоть на дачу показаний, а вот жена станет препятствием. Женщины, как правило, боятся за семью и детей, вообще боятся, как бы чего не вышло, как бы дуновение холодного ветра извне не нарушило равновесия их теплого кухонного мирка, и поэтому все на свете женщины, став женами и матерями, удерживают мужей и сыновей от решительных, мужественных поступков. Разве не так? Но эта Вьюркова, в ее девчоночьем халатике из ситца и с морщинками вокруг карих глаз, обычно, должно быть, добрых и веселых, поступала наперекор всем своим сестрам по слабому полу. Она сказала:

— Дим, чего ты маешься? Я ведь на твою маету уже нагляделась, мне поперек горла стоит, как ты из памяти не можешь выбросить, что с Гришей стало. Сколько раз ты говорил, что предал Гришу? Предательство — это навсегда. А вот сейчас можешь все поправить. К тебе на дом пришли, добром расспрашивают… Ответь, и все в порядке будет.

— А точно защитите? — уточнил Дима и, не дожидаясь новых заверений, махнул рукой: — Так уж тому и быть. Только ты, Катя, значит, чего, ты уведи ораву нашу, дай с мужиком потолковать. Да что ж такое, есть в этом доме место, где укрыться человеку?

Им отвели тесное место между шкафом и двуспальной детской кроватью; со стены свешивался, подвернув внутрь усталые лапы, плоский плюшевый тигр. То, что Катя Вьюркова не подпускала к ним близко детей, создавало некоторую иллюзию уединения.

— Милиционеры были, это ты прав. И не люди в милицейской форме, как ты сказал, а милиция наша родная, самая натуральная. Их же потом и железнодорожники признали, когда они удостоверение предъявили…

— Когда «потом»?

— Да ты меня не сбивай, я и сам собьюсь! Там такое страшное будет, что собьюсь обязательно. «Потом» — это значит, когда Гришу растерзанного за скорым поездом проволокло и отшвырнуло. А вначале мы вчетвером ехали в одном вагоне из Москвы. Поздно, за окном чернота кромешная, скамейки стоят сплошь желтые, пустые. Ну и вот, значит, нас трое — Гриша Свет, Махоткин и я — и их двое… Только они, во-первых, милиция, а во-вторых, уж очень ужасно, как бы тебе сказать, были здоровенные. Но мы на это до поры до времени внимания не обращали. Ни к чему нам было: ну едут в одном вагоне и едут, мало ли кто едет. Вы, может, удивляетесь, что у нас с Гришей было общего: он же как-никак ученый, доктор наук или кандидат, не помню, в общем, химик, а мы совсем простые: я на заводе работаю, а Махоткин даже сидел. Так я объясню: моим другом сначала был Махоткин, а они с Гришей были соседями, вот через него мы и подружились. Мне с ним было интересно, он мне книги подсовывал для общего развития, те, которые на лотке не купишь и в библиотеке не всякой возьмешь. Он мудрый, Гриша-то, был, я по его советам отношения с Катей наладил, у нас тогда временно как бы все растрескалось. Я позднее не раз удивлялся: что же он с собственной женой ужиться не смог? Значит, такая была баба… Ну я не о том. Я скорее о том, почему я вот сейчас, столько лет спустя, решился заговорить во имя Гришиной памяти. Чтобы тем, значит, кто его убил, наконец настало возмездие…

Виктор Милютин, впустив племянницу в дом, не позаботился даже о том, чтобы запереть дверь, — это сделала Лиза, нажав на рычажок замка.