Сразу после прихода к власти национал-социалистов селективная политика началась с «Закона о предотвращении рождения потомства с наследственными заболеваниями» от 14 июля 1933 года, он же «Закон о стерилизации». Он был направлен в первую очередь против психически больных, алкоголиков и тех, кто считался наследственно больным, даже если для этого не было достаточно научных доказательств. Все эти группы населения подлежали принудительной стерилизации. Впоследствии к ним добавились те, кто считался общественно опасным: нарушители морали, уголовные преступники, также была введена «принудительная проверка условий жизни детей и подростков, отягощенных криминальной наследственностью»[812]. Социальное отторжение якобы наследственных болезней усиливалось. Министр здравоохранения Герхард Вагнер в 1934 году заявил: «Мы намерены предотвратить появление непригодной и неполноценной жизни, пресечь продолжение рода среди наследственно больных и освободим грядущие поколения от ужасной опасности разрушения из‐за наследственных болезней»[813].

По приговору соответствующего суда «наследственно больной» должен был быть стерилизован в течение двух недель. До конца войны стерилизованы были около 400 тысяч человек, включая детей[814], около 6 тысяч погибли при стерилизации[815].

С самого начала некоторые ученые, верные режиму, ратовали за то, чтобы подвергнуть стерилизации и туберкулезных больных, объявить чахотку в первую очередь наследственным заболеванием и лишь потом — инфекционным.

К таким ученым относился антрополог барон Отмар фон Фершуер, с 1934 года издававший журнал Der Erbarzt («Генетик»)[816], ведущий специалист-евгеник и пропагандист расовой гигиены в Германии. Во время Второй мировой войны он работал вместе со своим бывшим ассистентом Йозефом Менгеле, впоследствии врачом лагеря Освенцим. Фершуер считал наследственными почти все виды инвалидности и полагал, что существует генетическая предрасположенность к туберкулезу, отчего определенные люди с легкостью им заражаются. Исходя из этого, он требовал запрет на продолжение рода не только для больных туберкулезом, но и для их родственников. Подобные дискуссии печатались не только на страницах «Генетика», но и в других авторитетных медицинских изданиях, таких как Der Nervenarzt («Невропатолог»)[817]. Но режим не включал туберкулез в программу стерилизации: нельзя было полностью игнорировать сопротивление других врачей и других ученых. Кёнигсбергский фтизиатр Бальдер Каттентид в 1936 году заметил, что если стерилизовать всех больных туберкулезом, то бесплодным останется около 20 % населения страны[818].

Режим всё более сокращал социальные и медицинские программы для населения, ограничиваясь поддержкой «арийской» и «генетически здоровой полной семьи». Вожделенную государственную «брачную ссуду» выдавали только парам, свободным от «наследственных телесных или духовных изъянов», то есть тем, кто сочетался браком в интересах нации и общества[819]. Так называемый «Закон о здоровом браке» от 18 октября 1935 года сильно ущемил в правах больных чахоткой: запрещалось вступать в брак, если один из пары «страдает заразной болезнью», что может повредить другому и нанести ущерб потомству[820]. Это касалось больных туберкулезом и венерическими болезнями, психопатов, душевнобольных, преступников и социально опасных личностей, а также всех, кто подпадал под закон о стерилизации.

Семейная политика национал-социалистов не только запрещала вступать в брак больным туберкулезом, но и упрощала процедуру развода, если один из супругов оказывался болен «тяжелой заразной болезнью, вызывающей отвращение и не поддающейся лечению за короткий период времени»[821].

Особенно опасным стало положение чахоточных больных во время Второй мировой войны. В начале войны резко вырос уровень заболеваемости чахоткой. В декабре 1939 года на территории Германского рейха, включая присоединенную только что Австрию, насчитывалось 1,6 миллиона больных легочным туберкулезом, из них 400 тысяч — в открытой форме. Ежегодно фиксировались около 90 тысяч новых заболевших, 80 тысяч из них умирали[822].

В годы войны больных туберкулезом обследовали и подразделяли на классы в зависимости от «полезности»[823]. Чахоточным евреям в помощи отказывали совсем, неевреям с 1943 года устанавливали в «зависимости от тяжести их состояния» дифференцированное снабжение продуктами питания. Тот, кто был более не в состоянии работать, практически не имел шансов выжить.

Когда военные успехи стали меркнуть, власть мобилизовала все оставшиеся ресурсы. Больных туберкулезом обязали являться на работы[824]. До сих пор пропаганда всеми средствами представляла туберкулезных больных как «общественно опасных распространителей бацилл», но в условиях военного времени медицинские аргументы не действовали. «Заразности туберкулеза положены известные границы», — значилось в циркуляре министерства внутренних дел. Даже открытая форма туберкулеза «при нормальных условиях окружающей среды и труда» представляла теперь лишь ограниченную опасность[825]. Больные чахоткой, лечились ли они в больницах или дома, должны были теперь являться на работы. Им поручали любую деятельность, какую сочтут для них возможной больничные доктора, управление здравоохранения, врач на производстве и ведомство по трудоустройству. Оставшиеся еще силы больного должны послужить общему делу, пока не наступит смерть. В целях «полного, без остатка, служения делу народа» подумывали даже мобилизовать чахоточных на фронт[826].