Вскоре после и случилась у него авария, сшибка, как говорят в Королевских ВВС. Как бы то ни было, авария произошла после того, как его атаковал истребитель, и в позвоночнике у него засела пуля, так что воспользоваться парашютом он не мог. Все остальные его раны и повреждения – из-за аварии, говорили, чудо вообще, что он уцелел. На госпитальную койку его доставили без сознания, напичканным лекарствами, утратившим связь с телесной оболочкой, начать с того, что считал себя умершим, а все остальное принимал за начало чего-то еще. Прошло время, прежде чем он понял – и ему об этом сказали, – насколько тяжело он пострадал, и гораздо больше, прежде чем он получил возможность рассказать Тони. То был первый раз, когда он понял, как на много способны руки, если ими движут привязанность и любовь: он не мог дотронуться, утешить или ободрить Тони – просто лежал себе и рассказывал. Тогда Тони сразу же заявил, что это ни на что не повлияет, не будет вовсе никакой разницы. В двадцать три Ричард был бы уверен, что сказал бы то же самое. Только теперь он на десяток лет старше, но все равно, даже сейчас в сознании еще не уложились все последствия его положения. Еще хватало места для мыслей о том, что, когда ему станет лучше, он будет меньше нуждаться в уходе, станет, так или иначе, более самостоятельным. И только по мере того, как месяцы тащились за месяцами, он осознавал, что такому в сколько-нибудь существенной мере не бывать никогда. Но и при этом он был не в состоянии разочаровывать Тони или был не в состоянии вынести такого, поскольку страшился того, что больше он Тони не увидит. Однако, когда его выписали из первоначального места излечения и перевели во вторую больницу, он понял, что ему выпало на долю. Родители хотели забрать его домой, мать сказала, что станет ухаживать за ним: «Я уверена, мне покажут все, что мне необходимо делать, – заявила она тогда, – а отец поможет мне тебя поднимать». Но он понимал: такое исключается, он калека, и его карьере, любой работе, даже общению с друзьями это помешало бы, любым забавам и – последнее, но ни в коей мере не наименее значимое – любому сексу. Он не мог бы позволить, чтобы кто-то в двадцать четыре года обрек себя на такое, не смог бы порицать верное и любящее сердце за столь неизбежное предательство. Тони был мальчиком д-ра Бамардо: он всю жизнь прожил в учреждениях, никогда не знал семейной привязанности, не говоря уж о любви, пока не встретил его, Ричарда. То была его первая любовь: он одолеет ее. Эта решимость совпала с предложением Норы. Поначалу сама мысль такая была для него абсурдна: он ее не любил, и не в том он состоянии, чтобы заключить договор о партнерстве любого рода с кем бы то ни было. Куда спокойнее придерживаться уже установившейся жизни, в которой от него ничего не ожидается и в которой людям платят за то, чтобы они следили, как он перебивается со дня на день. Однако его взгляды, его суждения, его решимость, похоже, мало значили для чувств Норы, как и для чувств Тони. И это уже стало проявляться в приездах Тони. Тони стал вести разговоры о их будущем и спорил, когда Ричард говорил, что его у них не будет, – порой едва не доходило до ссоры. Тогда он делал попытку сменить тему, наступали молчаливые паузы, наполненные неумолимо страстным желанием, воспоминаниями о его удовлетворении, которые отныне и станут всем, что у них останется, и они переглядывались, не зная, что сказать. А потом, в один из таких дней, Тони сказал:

– Есть одно, чего бы мне хотелось. Всего раз.

– Говори.

– Я мог бы поднять тебя из кресла и положить на землю.

– Из этого ничего не вышло бы, милый. Я не могу…

– Это я знаю. Просто хочу лечь рядом с тобой, в объятия тебя заключить – побыть твоим любящим и дружеским возлюбленным.

Он снял пиджак, свернул из него подушку, а потом поднял Ричарда из кресла и опустил его нежно, как слетающий с ветки на отдых листок. Потом обнял его за плечи с жуткими обрубками, оставшимися от рук, и плакал до тех пор, пока Ричард не почувствовал, как готовы разорваться оба их сердца.

– Вот так, значит, – сказал Тони, перестав плакать. Он отер собственные слезы с лица Ричарда, прежде чем поцеловать его. Потом вновь усадил его в кресло, поднял свой пиджак и отвез кресло в комнату. Как раз тогда он и понял, что Тони наконец-то примирился с тем, что у них нет будущего. Месяц спустя он согласился жениться на Норе.

Зато теперь, когда свадьба так близка, он ощутил страх. Не за Нору: никто не мог лучше ее знать, за кого она шла, она была практична, месяцами ходила за ним, у нее не могло быть иллюзий по поводу будущего. Она утверждала, что любит его, и он поверил ей. У них были довольно тяжелые беседы по поводу никаких детей, никакого секса и прочего, и она упорно повторяла, что все это знает, что понимает – и ей это неважно. «Вам, наверное, тяжелее», – решила она. «Нет, – возразил он, – мое либидо вполне онемело». Одного не мог он заставить себя рассказать ей, что он чувствовал, до сих пор чувствовал к Тони. Она считала Тони просто университетским приятелем, в этом она походила на его родителей. Женясь на Норе, он делал, как надеялся, лучше для всех, но Тони он не предаст, тот продолжал навещать его, пекся и заботился о нем, а весть о женитьбе воспринял с милым добросердечием. «Такое впечатление, что она как раз для тебя. Рад, что она тебя любит. – Тони улыбнулся и прибавил: – Придется мне выигрывать в бильярд, чтобы быть с ней на равных». (К тому времени ему уже рассказали про ее семью, про дом во Френшеме и про все такое.) И даже это, хотя и могло бы, но не было сказано с горечью. Позже он сказал:

– Тебе же шафер понадобится, ведь так?

– Думаю, понадобится.

– Я буду твоим шафером, буду рядом, – сказал он. – Если хочешь. – И улыбнулся второй раз, а Ричард уже в который раз подумал, красивее ли его друг, когда улыбается, или когда – нет.

– Ты всегда будешь мне ближе всех, – сказал он, не успев остановить себя. – Звучит как-то слащаво, верно?

И Тони, голосом самого нелюбимого их преподавателя, ответил:

– Очень опасаюсь, Ричард, что так и есть.

Слава всем святым, Тони не остановился в гостинице. Родители подняли Ричарда наверх и положили в постель. Это означало, что теперь ему придется всю ночь оставаться в одном положении – обычно кто-то переворачивал его, но он об этом не говорил. «Выспись хорошенько, тебе отдых нужен», – сказали ему, и опять он знал: если вернется и будет жить с ними, то у них отдыха не будет никогда. Он лежал, как казалось, не час и не два, давая себе слово по-доброму относиться к Норе, только в конце концов не выдержал и отправился обратно в Уэльс с Тони.

* * *

Кристофер уже минут двадцать пробыл внутри церкви, где стоявший на улице лютый мороз казался немного теплее, зато и темно было основательнее. Огни от медных канделябров в вечернем сумраке казались желтыми. Было всего два часа дня, а казалось, что день уже подошел к концу. Он был единственным распорядителем, свадьба была небольшой, и, если честно, так и казалось, что пришедшие на нее затеряются в просторной церкви. Он проводил м-ра и миссис Холт на передние места с надлежащей стороны. Странно, до чего некоторые люди ужасно выглядят в лучших своих нарядах, подумал он. Даже он понимал, что миссис Холт непривычно носить шляпу, как и м-р – выходной темный костюм. Жениха в кресле ровно катил по проходу симпатичнейший молодой парень, золотисто-рыжий, темноглазый и хромой. В сравнении с ним малый в кресле (его будущий шурин) выглядел довольно обыкновенно, то есть так его лицо выглядело, все остальное обыкновенным никак не назовешь. Тетя Вилли прибыла с Уиллсом, Лидией и Невиллом. Лидия обвила его руками со словами: «Я духами надушилась. Даю тебе их понюхать». Поверх длинного желтого платья на ней было теплое пальто. Невилл нарочито пошел в самую глубь церкви, тогда как тетя Вилли, удерживая старающегося вырваться из ее руки Уиллса, расцеловалась с Кристофером и сказала, как приятно снова увидеться с ним. Возвратился Невилл.