* * *

Он успел на последний поезд до Оксфорда, и, когда прибыл, она ждала его на платформе, как он и думал. Стоял жуткий мороз, поезд опоздал, и он ковылял по платформе, едва не упав в ее объятия. Они поцеловались: лицо у нее замерзло, от нее пахло мятой. Внутри видавшего виды «эмджи», подаренного ей семьей бог весть когда, к двадцать первому дню рождения, поцеловались более основательно.

– Ах, Раймонд! Я так по тебе скучала!

Он был в отъезде всего лишь двадцать четыре часа.

– Вернулся, как только смог.

– О, я знаю! Я тебя не виню.

В салоне было жутко холодно, от их дыхания запотевали окна машины.

– Давай поедем, дорогая.

– Да, разумеется. Ты замерз, должно быть. – Она отерла ветровое стекло своим довольно ворсистым шарфом. Она обожала, когда он произносил «дорогая».

– Все прошло хорошо? – спросила она, постаравшись придать своему голосу, сколько смогла, легкости и беззаботности. Ей смертельно хотелось услышать все подробности о свадьбе, не то чтобы ревность мучила или еще что, столь же идиотское, просто ей интересно было знать о нем все.

– Очень хорошо, по-моему.

– Невеста была в белом?

– О да. Все как положено. Подружки невесты, знаешь ли, в церкви и все такое.

– Мило, должно быть, прошло. – И подумала: «А я должна ото всего от этого отказываться». Она так часто представляла себя медленно проходящей по церковному проходу, ее сияющее ликованием лицо частично скрыто рядами старинных кружев – как в конце всех ее любых кинофильмов. Но теперь, когда война окончена и Раймонд получил возможность оставить эту жуткую женщину, на какой женат, впереди одно только бюро регистрации. Впрочем, какое значение имеют эти мелочи в сравнении с их удивительными, уникальными отношениями?

– Должно быть, тебе все же пришлось помучиться, – сказала она. Это было уже намного позже, после того, как они оставили стоять машину возле громадного эдвардианского дома из темно-красного кирпича, в котором у них обоих были комнаты. Начать с того, что со всеми другими они были вместе еще в Кэбл-колледже, однако после того, как четверо мужиков вломились к ней в комнату и пытались залезть к ней в постель, Раймонд все чудесным образом устроил, чтобы они удалились. Каждый день их забирал автобус и отвозил в Бленэм. Среди их коллег было распространено мнение, что они спят вместе, что было не так. Они жили в состоянии целомудренного, романтического напряжения, когда она еще больше восхищалась Раймондом, потому что находила это таким невыносимым. Они очень близко подошли к соитию, однако ценность, которую он придавал ее девственности, казалось, превосходила все. Ей бы очень хотелось, чтобы, оставаясь таким же благородным, он в то же время уступил желанию. Потом он мог бы выразить сожаления, униженно просить прощения, а она была бы нежна и великодушна. Она столько раз репетировала эту сцену, которая, увы, до сих пор, к несчастью, не была исполнена.

– Я хочу сказать – в такой ситуации в целом, – продолжил она. Они были в ее комнате, и она готовила Раймонду какао, поскольку свой лимит на виски в местном баре он уже выбрал. Она зажгла маленькую газовую горелку, но они по-прежнему оставались в пальто. – Полагаю, тебе пришлось притворяться перед всеми.

– Как это?

– Ну как же… – Она запнулась, с трудом одолела себя. – То есть это же была совершенно нормальная ситуация. – Она представила, как он стоит рядом с женой, заученно улыбаясь и пожимая руки гостям.

– Ах, это. Да. – Он вдруг вспомнил, как следил взглядом, когда шафер нагнулся, чтобы надеть Норе кольцо, поскольку жених сделать этого был не в состоянии, – горький момент, который как-то раскрыл ему будущее положение Норы, как ничто другое. Слезы сами собой навернулись на глаза. – Было такое, – хрипло выговорил он.

– О, дорогой мой! – Она бросилась на колени перед его креслом. – Я и не думала расстраивать тебя! Давай поговорим о чем-нибудь другом!

* * *

– Ты в конструкторе понимаешь? – спросил Невилл в поезде, когда они возвращались в Хоум-Плейс.

– Конечно, понимаю, глупенький. Лично меня он никогда не интересовал.

– Так вот, если сделать длинные рейки, их можно было бы приладить к его культям… они у него есть, я видел под пиджаком… а на них поставить небольшой моторчик, то можно соорудить что-то вроде рук, когти, во всяком случае, и тогда он смог бы поднимать всякие вещи. Чуть-чуть на кран похоже, – разъяснил он: Лидия никогда ничего не понимала в механике.

– По-моему, это ужасно так говорить о бедном Ричарде.

– Вот и нет, вот и нет, вот и нет, – парировал он. – Я стараюсь придумать такое, что поможет ему, а это куда больше, чем то, с чем ты носишься. От твоего одного прискорбия ему ни малейшей пользы нет.

Она умолкла, а он всю оставшуюся часть пути раздумывал, быть или не быть ему изобретателем.

* * *

– …и папочка так доволен, что мы будем жить во Френшеме. Если бы дом реквизировали, одному богу известно, что бы с ним произошло, и, во всяком случае, он считает, что наши планы, как его использовать, намного лучше, чем планы правительства.

Они вернулись в гостиницу, где он провел ночь, и Норе предстояло занять номер, в котором останавливались его родители. Администрация гостиницы прислала цветы. Пунцовые и розовые гвоздики с гипсофилами буйствовали в хрустальной вазе. Еще принесли тарелку винограда, большую часть которого они съели. Завтра их повезут во Френшем.

– Ты устал, – сказала она, опережая его. – Сейчас я тебя устрою.

Полчаса спустя, когда все было сделано: спина его протерта хирургическим спиртом, зубы вычищены, моча собрана в грелку, лекарство принято, ночная рубашка с короткими рукавами на него надета (это куда удобнее, чем пижама, как верно заметила она, купив ему ее), когда его подушки, в том числе и одна особенная, удобно разложены, – она нагнулась и легко поцеловала его.

– В три часа приду перевернуть тебя, – сказала она, – и дверь оставлю открытой, так, чтобы ты позвать мог. Я тебя всегда услышу. – Она погасила свет и пошла в соседнюю комнату, и ему было слышно, как она готовится ко сну. И неожиданно, так всецело, что самого ошеломило, его тронуло то, что повела она себя так, словно вовсе ничего нового и не произошло.

* * *

Тони дождался, пока Ричард уехал со свадебного пира с Норой в лимузине, в который он и помог ему забраться. Вместе с остальной толпой он смотрел машине вслед, пока та, свернув за угол, резко не пропала из виду, потом вернулся в гостиничный гардероб, взял свое бобриковое пальто, вышел из гостиницы, отыскал паб и там напился допьяна.

Без Полли и Клэри дом, казалось, ужасно опустел. Он заметил это с того самого мгновения, как утром прозвенел будильник. Лежа в постели, вслушивался в тишину: наверху никто не прыгал, никто ничего не ронял, никто не смеялся, не ругался, никто легкими шагами не сбегал по лестнице. Он быстро встал, накинул старый голубой домашний халат (тот, что Сибил подарила ему на первое с начала войны Рождество), сунул ноги в кожаные шлепанцы. Но все равно холод давал о себе знать. В ванной над спальней он установил водонагреватель, потому как в доме не осталось никого, кто бы топил печь. Нагреватель не очень охотно позволял ему обмыться в ванной, но вода в него набиралась до того медленно, что зимой вытекала скорее теплой, нежели горячей. Приходилось кипятить чайник, чтобы побриться. Помывшись, побрившись и одевшись, он мог выключить свет, поднять шторки затемнения и увидеть за окном пасмурный серый день. Он спускался в подвал, останавливаясь по пути, чтобы прихватить полпинты молока, доставлявшегося через день, и газету, приходившую всегда. «2300 тонн бомб сброшено на Берлин» – таков был главный заголовок номера в тот день. Он попробовал представить себе 2300 тонн бомб, но разум отказывался. Только подумать, что способна натворить одна бомба…