– Комфорт – слово бизнес-класса. Оно связано с цивилизацией, с продуманностью быта. Это слово на пять звезд. А «удобства» – это которые во дворе.

– Вздор! Комфорт – это про фаст-фуд жилья, про сетевой отель с дорогой сантехникой и мертвыми стенами. Русские слова теплее, уютней, подробнее.

Алиса в глаза смотрит нечасто, но куда бы ни смотрела, взгляд ее полон то отрешенной задумчивости, то недоверчивого внимания. Кажется, она видит то один мир, то другой: в одном, например, вязаные варежки из детства; в другом – мы, люди из этого дня и этой комнаты, от которых можно ждать любого подвоха. У Алисы также два голоса: один мечтательный, тянущий гласные, словно поющий на одной ноте. Другой похож на голос учительницы, которая в пятый раз ворчливо объясняет непонятливым ученикам одно и то же, причем и на этот раз не надеется на понимание, а потому говорит резко, с усталым раздражением. Алиса такая маленькая, что постоянно хочет быть главной.

Как только Алисе возражаешь, она глядит исподлобья, ее голос сереет от напускного равнодушия. Во всяком возражении она видит покушение на свой авторитет, а покушаться на авторитет Алисы не дозволено никому, кроме Крэма, да и тому через раз:

– Почему мы должны полагаться на вкус человека, который не продал ни одного тренинга? У меня не получается с вами договориться, Михаил, и мы вряд ли сможем работать вместе.

Антон краснеет еще больше и производит маленькими руками жест, как если бы закрывал ставни:

– Друзья, вы самые великолепные, самые очумительные мастера слова, каких я видел, а я их горы повидал на своем веку!

Мы вспоминаем, что Антону от роду двадцать два года. Антон умоляет догнать и перегнать молнию. Вдруг мой взгляд случайно выхватывает стеклянный шар с водой, стоящий на подоконнике. В прозрачном сердце воды дрожит солнце, залетевшее в комнату через окно. Стеклянный шар отбрасывает на стены студенистые отсветы и сверкает так таинственно и тихо, что наши споры вмиг теряют важность и первоочередность.

До рассылки остается два дня, мы дымимся от напряжения. Тучи писем, шквал звонков, спим по четыре часа. Утром за окном потягивается непроснувшееся небо. Брошюра про Эмпатико почти готова, в ней множество красивых фотографий, описаний, цитат. Вадим Маркович здесь выглядит как Конфуций, только гораздо успешнее, каждый топ описан со священным трепетом и кажется теперь алхимическим аппаратом для превращения усталого менеджера в бодрого, счастливого мудреца, притягивающего золото, точно магнит (специальный магнит для золота).

Приезжает курьер из «Прелюдии», привозит паспорта гостей. Старичок на мотоцикле привозит мешок с особыми салфетками, на которых изображена символика Эмпатико. До завершения остается два-три шага, и тут нас опять собирают на Маросейке. Солнечным голосом конферансье двадцатидвухлетний Антон Турчин говорит:

– Дамы и господа! У меня для вас прекрасная новость невероятной важности. Мы с Крэм-брюлле Вадимом Марковичем посовещались и решили открыть новую фирму в Москве. Сейчас все силы бросаем на то, чтобы сделать суперсайт этой суперфирмы и запустить кампанию по ее продвижению.

Интересно, что лицо у него при этом совершенно обычного цвета, безо всякой красноты.

– Погоди, Антон, мы же завтра должны рассылать брошюру про Эмпатико.

– На паузу Эмпатико. Не до него сейчас.

– Почему же мы так гнали еще вчера? Почему нельзя закончить одно и начинать другое?

Антон заводит свои небольшие глаза к потолку, показывая, что вообще, конечно, терпение у него имеется, но на все вопросы его не хватит.

– Главная новость: у нас появится игра, на которую придут банкиры, политики, дипломаты, министры. Дорогая, как земля на Ваганьковском кладбище, и они еще будут нас умолять взять их деньги. В очередь вставать будут, номерки писать на ладошках.

Откуда этот юнец знает про номерки, думаю я ожесточенно. Что за место такое: что ни делаешь, все отменяется, перечеркивается, обращается в прах. И это новое, за что мы сейчас судорожно хватаемся, оно тоже надоест, его тоже не доделав швырнут в чулан. А вместе с ним – кусок моей жизни.

– Тебе, Михаил, нужно сходить на первую пробную игру, ее будет вести Матвей Карин. Ты ее опишешь, а ты, Алиса, займешься набором миллионеров на следующий раз.

Алиса посмотрела на нас с Антоном, как бы выбирая, кого ненавидеть сильнее, не смогла выбрать, поэтому следующие четверть часа не подарила взглядом ни одного из нас. Ее выбор пал на мраморное пресс-папье на письменном столе. Не отрывая глаз от мрамора, она неприязненно спросила у него же:

– А нельзя ли сделать наоборот? Пусть Михаил набирает миллионеров, а я буду описывать игру. Как она, кстати, называется?

– Нельзя. У Михаила нет способностей притягивать богатых клиентов, а у тебя есть. Твоя задача важнее.

– Антон, а что с Эмпатико? – повторил я уныло.

– В Эмпатико не готов ни один номер. Над этим работают Варя и пять веселых албанцев. Очень медленно. А нам надо деньги зарабатывать.

Как не готов? А фотографии, которые я описывал? Узорчатые наличники? Фигурка святого на краю комода? Получается, Алена фотографировала только фрагменты, а я воображал и описывал целые комнаты?

Поглядев на меня, Антон прибавил:

– Никуда не денется это Эмпатико. Послезавтра лечу туда на совещание. Что-нибудь кому-нибудь передать?

Антон едет в Италию, вот оно что. Эта новость освежила неприятность всех остальных, причем только сейчас я и начинаю понимать, отчего они мне неприятны. Просто я все время думаю о главном художнике Эмпатико, оставленном в Италии без родителей, без друзей, без котов и даже без меня. И вот через два дня – так скоро! так легко! – Антон увидит Варвару, а я нет.

Работа, спаси меня! Забери мою душу целиком, затащи в заботы, тревоги, не давай опомниться. Матвей Карин? Пусть будет он, пусть будет кто угодно, только не пускайте меня ко мне самому. Если меня оставить наедине с собой, я пропал.

В сотый раз набирая Варварин номер, разумеется, я не думал, что она возьмет трубку. Это уже вошло в привычку – звонить и в невидимом блокноте обид ставить очередной крестик. А вдобавок слушать долгие гудки – какое-никакое переживание, почти общение. После пятого гудка, на середине шестого я услышал невозмутимое волчье «алло».

Когда так долго ждешь разговора, в конце концов совершенно не знаешь, что сказать. Разговариваешь как последний дурак.

– Варя, ты что? Как ты там? Почему не отвечаешь? Что с тобой происходит? А у нас уже весна.

– Ох. Ты бы знал, какой тут макадам, не удивлялся бы. Через неделю подвалит «Прелюдия», тут все вверх дном. Крэм обезумел.

– Ну а что, нельзя прислать короткую записку? Мол, Крэм обезумел, не волнуйся.

Хотелось жаловаться, обвинять, обличать Варвару, но странно было бы именно так использовать шанс единственного за четыре месяца разговора. Заталкивая обвинения в чулан недосказанностей, я засыпал мою возлюбленную – мою возлюбленную? – вопросами, любыми, которые не связаны с нами двумя. И она отвечала, словно не было этих четырех месяцев молчания.

Во всех номерах происходит