Я немного умела шить, но у Фатимы это получалось более аккуратно и изящно, чем у меня. Верхние слои прокладок были немного плотнее, чем салфетка, поэтому требовалось большое умение для их шитья. И здесь мне как нельзя лучше помогли уроки шитья госпожи Дравансиан. Булавку мы еще использовали и как средство для письма – мы царапали ею буквы на стенах камеры и оставляли память о себе, которая могла быть орудием обличения позорной сути режима Баас Ирака. Повсюду на черных стенах нашей камеры мы писали свои имена, несмотря на то, что подобные акты, как и многие другие – более безобидные – могли обернуться для нас большими проблемами. Самой печальной надписью на стене любой камеры явились бы имена четырех молодых иранок, захваченных иракскими военными в плен осенью 1980 года.

Моя булавка стала универсальным и многофункциональным орудием. Я вспомнила день, когда отец сказал мне: «Неужели эта булавка важнее и ценнее твоей собственной жизни?!» Теперь эта булавка была единственным моим имуществом и богатством, которое связывало меня с воспоминаниями прошлого.

Через несколько дней пришел новый надзиратель и, несмотря на то, что все работники тюрьмы, начиная от охранника и заканчивая начальником, знали, что окошки на дверях камер должны открываться и закрываться по мере необходимости, а наша камера, как утверждал Кейс, находится под видеонаблюдением, этот новый охранник, имевший весьма опрятный внешний вид, аккуратно выглаженную одежду и пользовавшийся одеколоном, запах которого душил человека, по делу и не по делу открывал окошко на двери, вежливо здоровался и спрашивал: «Вам ничего не нужно?»

Мы, не поднимаясь с места, давали отрицательный ответ. На этот раз он открыл дверцу и спросил: «Сап you speak English?»

Несколько раз он открыл дверцу и произнес эту фразу. Мы подумали, что, наконец, нашелся кто-то, кто говорит на английском; мы подумали, что, должно быть, нам открывается мир, полный новой информации и новостей, и, возможно, этот человек сможет спасти нас от этого абсолютного неведения и психологического напряжения. Однако мы сомневались, имеет ли смысл спрашивать у него что-либо. Наконец, мы решили, что подойдем к двери все вместе, но вопросы ему задаст Фатима. У нас было очень много вопросов, но после небольшого совещания мы выделили несколько самых важных. Мы решили, что на первый раз не будем спрашивать его о войне, а для начала спросим о местности, о здании, в котором находимся, и о своем положении, а уж затем – о ходе войны. Фатима спросила:

– Where are we? (Где мы?)

– Yes. (Да.)

– Who else is kept here? (Кто еще содержится здесь?)

– Yes, yes. (Да, да.)

– Where do they keep other women? (Где они держат других женщин?)

– No, по. (Нет, нет.)

– Where is Mr. Tondgooyan? (Где господин Тондгуян?)

– No, по. (Нет, нет.)

– Where are his companions? (Где его спутники?)

– Yes, yes. (Да, да.)

Одним словом, ответом на все вопросы было “yes” или “по”. Марьям, которая своими смешными репликами всегда оживляла в моей памяти воспоминания о матери, сказала тихо: «Да пропади ты со своими “yes” и “по”!», развернулась и отошла в сторону. Халима сказала: «Скажите этому профессору, чтобы пошел и отредактировал Оксфордский словарь!» Фатима сказала: «Оставьте его, отойдите!» А ему ответила:

– Thank you. (Благодарю вас.)

Он все еще намерен был продолжать диалог, но мы отошли от окошка. Однако это его нисколько не смутило, и он сказал саркастично напоследок:

– Bye bye. (Пока-пока.)

Мы обрадовались тому, что наши соседи слева – иранцы. Нам надо было во что бы то ни стало заставить заговорить разделявшие нас толстые стены и сделать людей за стеной нашими друзьями и соратниками. Мы должны были сломать тишину. Долгими часами мы сидели, прижавшись ушами к стене и прислушиваясь к голосам. Но единственным, что мы слышали, был многоголосый приглушенный гул, который свидетельствовал о том, что людей за стеной много. Мы воспроизвели стуки по стене, по ритму соответствующие лозунгу «Аллах – Акбар, Хомейни – рахбар!» («Всевышний – Велик, Хомейни – лидер!»). Мы знали, что если они – иранцы, им будет знаком этот ритм ударов, и они ответят на него. После нескольких попыток мы, наконец, получили ответ и на радостях начали обнимать и целовать друг друга. Последующие несколько дней мы только и делали, что наслаждались ведением «стучательного» диалога ритма и пароля. Однажды после совершения намаза и молитвы мы сели лицом к заветной стене, которая стала для нас второй киблой[104]. Мы произвели по стене тридцать два удара – по числу букв в алфавите. В ответ они тоже сделали тридцать два удара по стене – не больше, не меньше. Мы обрадовались тому, что они поняли нашу идею. Мы начали диалог. Пятнадцать ударов – «с», двадцать семь ударов – «л», один удар – «а», двадцать восемь ударов – «м» – то есть «салам» («привет»). Мы стали ждать ответа, но не получили его. Мы повторили приветствие во второй и третий раз в надежде услышать ответ на него, но тщетно – ответом была тишина. Мы стали отправлять другие слова и фразы, но на любое послание неизменно получали в ответ ритм ударов лозунга «Аллах – Акбар, Хомейни – рахбар!» Разочарованные, мы снова прижались ушами к стене, все еще надеясь услышать «привет», как вдруг вместо ответа с левой стены до нас дошел ответ на наше приветствие с правой стены тем же самым ритмом «Аллах – Акбар, Хомейни – рахбар!» Наша эйфория усилилась. Мы испытывали удивительное чувство радости и счастья. Стены с обеих сторон заговорили с нами! Позднее мы нашли способ общения выстукиванием по стене порядковых номеров букв алфавита без предварительного обучения этому, без каких-либо согласований между собой. В нас возникло чувство свершения великого чуда; мы были подобны слепцам, которые только что обрели дар зрения. Мы без стеснения плакали и стучали по стене.

Общаясь с теми, кто находился за стеной слева от нас, мы вдруг снова услышали призыв «Аллах – Акбар, Хомейни – рахбар» с правой стены. Снова мы поприветствовали их словом «салам», но опять не получили ответа. Обитатели камеры слева постучали в оконце и позвали охранника. Когда окошко на их двери открылось, мы метнулись к двери нашей камеры, нагнулись и стали прислушиваться. Мы услышали голос, который громко сказал: «Мы не знаем порядок алфавита». Мы подумали, что они, возможно, – иранские арабы, потому что когда к ним приходил доктор, они свободно говорили с ним по-арабски. Еще одним предположением было то, что они, возможно, не владеют достаточной грамотностью. Мы вспомнили об оригинальном трюке того брата, который под видом пения назвал нам имена своих друзей, используя стихи и музыку. Поскольку все надзиратели привыкли к тому, что три раза в день после совершения намаза мы читали молитву, и все они смирились с этим, мы начали громко читать молитву – то есть тем же привычным тоном и нараспев стали вместо слов молитвы произносить по порядку буквы алфавита. Поскольку молитва была внеочередная и повторилась несколько раз, недовольный охранник открыл дверцу и спросил раздраженно: «Что случилось? Хватит причитать!»