В один из дней, когда холодная зима была на исходе, ветер издали донес до нас приглушенный голос неизвестного человека, который из самых глубин сердца пел лирическую песню. Это был голос, желавший не просто повествовать, а кричать о большой любви и привязанности к своей супруге, которые он чувствовал в последний момент их расставания. Подобно Фениксу, угодившему в клетку, он пел, чтобы не быть забытым. Нам был знаком и мотив, и слова этой песни. Мы все с упоением слушали ее. Наконец, спустя несколько месяцев, мы услышали голос, хозяин которого пытался остаться в живых. Ветер становился сильнее, а голос Феникса – яснее. Единственной вещью, мешавшей ясно расслышать этот голос, было наше собственное воспаленное дыхание. В тот день надзирателем был человек, которого мы называли «Старый Сержант». Казалось, он тоже влюбился в голос «певчего узника», закрытого в штрафном изоляторе. Его голос повествовал о тоске и одиночестве; он как будто и сам чувствовал, что его пение заворожило всех и заставило прильнуть к дверям ушами. Слушая этот голос, я вспомнила Рахмана. Для него ванная комната всегда была студией прямого эфира. Когда он заходил в ванную, мы все садились за дверью и слушали живые концерты в его исполнении.

Внезапно внутри меня проснулось какое-то потерянное чувство. Понемногу песня, которую он пел с комом в горле, перешла в стоны – в душераздирающие стоны, рвущиеся из самых глубин его души. Я не в состоянии была слушать стонов этого мужчины. Видеть мужчину, льющего слезы, было для меня самым жалким зрелищем в моей жизни. Я всегда думала, что у мужчин нет слезных желез, поэтому их глаза никогда не бывают мокрыми. Никогда в жизни мне не приходилось слышать нытье мужчины. Никогда за всю свою жизнь я не видела плачущим своего отца. Даже в те моменты, когда мои братья боролись друг с другом, а я становилась судьей, лишь я одна начинала хныкать уже перед финальным свистком, жалея проигравшего. Я всегда думала, что гордость и честь являются большей силой, чем чувства, однако горькая действительность неволи и цепей заставляет плакать даже мужчину.

В последующие ночи мужчина снова предавался душевным переживаниям и радовал всех своим пением. Это был уже не голос, а умиротворявшая божественная трель, слушать которую было настолько упоительно, что некоторые из охранников, такие как Кейс и Хасан, даже зачастую просили его исполнить песни, которые им нравились. Иракцы тоже любили музыку и песни, поэтому многие из тюремщиков говорили обладателю этого красивого голоса: «Ты – Абдуль-Халим Хафиз, спой нам».

Однажды ночью мы, как обычно, сидели на корточках, прижавшись к двери, и прислушивались к звукам снаружи. До нас снова донесся знакомый голос. Прислушавшись повнимательнее, мы поняли, что поющий произносит имена узников, некоторые из которых мы видели на стенах нашей же камеры. Он пел, а мы запоминали имена. Иной раз он даже упоминал звания и даты пленения некоторых узников, а в промежутках, чтобы сбить тюремщиков с толку, исполнял забавные переливы. Напарник Кейса по имени Юнее, сидя за столом, крикнул: «Эй, животное, почему ты ревешь, как осел? Пой красиво!» В этот момент из-за дверей всех соседних камер послышался приглушенный смех. Мы тоже засмеялись. За последние шесть месяцев это был первый раз, когда мы, все четыре, смотрели друг на друга и искренне, по-доброму смеялись. Я смотрела на улыбающиеся лица Фатимы, Марьям и Халимы, и эти лица были одно прекраснее другого. Посреди всех страданий, лишений и боли улыбка являлась прекраснейшей печатью, которая могла быть наложена на наши лица и которая заставила бы нас задуматься о нашей силе и способностях. И все же смех этот иногда перебивали стоны, которые как будто желали напомнить смеющимся, что здесь – тюрьма.

Природа возвещала о приближавшемся празднике цветения и торжества весны. Мне хотелось снова вдохнуть аромат цветов, которые росли в саду нашего дома. В последние дни уходящего года зима свирепствовала вовсю, не желая уступать дорогу весне. Гул весенних ветров нарушил тишину в нашей камере и переместил нас от двери к той стене, за которой находилась главная улица. В последние дни в коридоре снова стало шумно. До нас постоянно доносились звуки поворота ключа в замке и непрекращающихся ударов кабелем по телам узников. Слыша стоны многострадальных узников и перемещаясь из одной камеры в другую, мы, невзирая на присутствие иракцев, читали молитвы. Мы, не видевшие войны, не слышавшие звуки «Катюш», не знавшие зенитных орудий и вообще не понимавшие смысла плена, разом испытали всё вместе. До этого мы знали лишь революцию.

Я как можно плотнее прижалась ухом к стене, выходившей на улицу, закрыв рукой другое ухо, чтобы мне не мешали никакие звуки изнутри. Я закрыла глаза, чтобы лучше сосредоточиться. В моих ушах раздавалось все то, что я слышала на уличных демонстрациях во время нашей революции: голос революции, шествий, лозунгов, скандирования «Аллах Акбар!» и т. д.

Звуки становились все ближе и ближе. То, что мы слышали за дверью и за стеной, окрашивало наше воображение в цвет реальности. Уверенная в том, что восставшие моджахеды и народ Ирака приближаются к тюрьмам, что вот-вот двери тюрем будут взломаны, и все закончится, и придет, наконец, то завтра, в ожидании которого мы так долго оставались, я передала свой пост прослушивания Марьям. А сама вместе с Фатимой пыталась отследить происходящее в тюремном коридоре через ту самую щель под дверью размером с чечевичное зерно. Халима и Марьям тоже прижались к стене, выходившей на улицу. Из-под двери доносились всевозможные звуки и стоны.

Я докладывала подругам все, что видела. В правой части коридора, за нашей дверью, баасовцы выстроили в ряд группу арабоязычных мужчин, женщин, детей и подростков. Затем они отделили всех мужчин из общей толпы и оставили там же, а женщин с детьми отвели поодаль, к столу охранника. Баасовцы сняли с моджахедов рубашки, и те остались стоять в одних майках. Затем к моджахедам стали подходить охранники, каждый из которых срывал какую-нибудь вещь из оставшейся на них одежды. Пленники стыдились предстать в обнаженном виде перед женщинами и детьми; они умоляли баасовцев не делать этого, однако ответом на их мольбы и протесты были лишь удары плетью.

Баасовцы заставили совершенно обнаженных узников-мужчин наклониться. Едва те коснулись колен руками, как надзиратели – Никбат, Старый Сержант и другие, кроме Кейса и Хасана, сели на них верхом, а несколько других охранников подгоняли их кабелем и заставляли в таком виде делать круги на глазах у их жен и детей. Когда они проходили мимо стола охранника, женщины с мольбой в голосе говорили: «Ей-Богу, это – ужасно, это – грешно, это – непозволительно!».

Я закрывала глаза и с силой сжимала веки. Не могла поверить своим глазам. Я спрашивала себя: «Не видение ли это? Неужели то, что я вижу, – действительность?» Объятая ужасом, я призвала в свидетели глаза Фатимы. Затем я обратилась к ней со словами: «Фатима! Давай закричим! Какая низость! Эти бессовестные и бесчестные подонки глумятся над человеческим достоинством!» Фатима ответила: «Держи себя в руках, не забывай, где мы находимся, здесь – спецтюрьма».

Поскольку женщины были на большом расстоянии от нас, мы не понимали, что там происходит.

Никакие доводы в мире не могли оправдать подобные зверства и низость. Совершение какого греха должно было повлечь за собой подобное наказание? Куда делась гуманность? Само пребывание в застенках – это страдание, единственным спасением от которого является свобода. Так почему же с этими пленными должны поступать подобным образом? Я желала, чтобы этой щели не было, тогда я не стала бы свидетелем подобных сцен глумления над человеческим достоинством. Мне хотелось найти в этих людях хоть каплю гуманности. От увиденных безжалостных и бесчеловечных действий баасовцев я пережила дикое волнение и шок, и в этой буре депрессивных эмоций меня, как разбитую лодку, бросало по мятежным волнам разбушевавшегося океана. В камере воцарилось гробовое молчание, и неописуемый ужас овладел нами. Никто из нас не мог вымолвить ни слова, ибо любое слово означало бы сумасшествие. Сцена, увиденная нами, была настолько унизительной, что нам было стыдно даже заново прокручивать ее в голове. Принимая во внимание всю гнусность и низменность врага, было чудом, что мы оставались живыми и невредимыми. Эта сцена приподнимала завесу со многих неопределенностей и давала ответы на наши вопросы, такие как «где мы?», «с кем мы имеем дело?» и «какая участь нас ждет?» Возможно, мы тоже стояли в очереди за смертью. Я вопрошала: «Как уберечь мне душу от этого безжалостного насилия?» Никто из тех, кто находится здесь, не может избежать своей горькой участи. Как части одной мозаики, я собрала все картины, увиденные мной за время пребывания в этих застенках, и конечная картина, изображающая суть баасовцев, оказалась до ужаса уродливой и омерзительной.