Теперь мы, заточенные в темницу «Ар-Рашид», обрели второе дыхание, и надежды в наших сердцах понемногу пробивали себе путь, выбираясь из терний тоски, печали, уныния и скорби. И теперь уже тяжесть непосильной ноши плена равномерно делилась между нами.

Мы перестали вести счет минутам, длившимся невыносимо долго. Я была очень рада, что нашла доктора Азими, который еще в первые часы своего плена понял, что благородство – бесценное сокровище, с которым нельзя расставаться даже в обмен на свободу.

Было пятничное утро. Нас радовала мысль о том, что в камерах вокруг нас находятся иранцы. Их присутствие оживляло во мне воспоминания о моих братьях, в присутствии которых я безбоязненно, в полной безопасности могла идти, куда мне захочется. В плену у нас тоже было столько братьев! Мне хотелось каждому из них сказать: «Спасибо!» Мне хотелось сказать им: «Братья, я восхищаюсь вашим благородством и тем, насколько вы все благонравны, начиная от министра и адвоката и заканчивая Ледяным Исмаилом». Мне хотелось закричать: «Мы, потерявшиеся, все равно нашли друг друга! Всевышний, благодарю Тебя безмерно!»

Я вспомнила пятничные дни, когда отец по утрам сажал нас в ряд и клал перед нами подставки для книг и экземпляры Корана, а сам стоял неподалеку с грозным и взыскательным видом, засунув руки в карманы, и проверял произношение и соблюдение каждым из нас всех правил фонетики и рецитации. Тому, кто читал Священное писание красивее и чувственнее других, он клал пятириаловую монету рядом с его подставкой для Корана, а другим – монеты достоинством в один или два риала. Наши глаза следили не за кораническими аятами, а за руками отца, за тем, когда он вытащит их из кармана, и кому и сколько монет достоинством в один, два или пять риалов достанется, потому что каждый должен был продолжать чтение до тех пор, пока отец не положил бы ему монету, и надо сказать по справедливости, что всегда пятириало-вые монеты доставались Рахману и Кариму. Они читали Коран в очень приятной манере. Я решила громко прочесть суру «Прославление». Сначала на этот счет были споры и выяснение того, можно ли это делать с точки зрения шариата, морали, безопасности и т. д., однако исходом споров явилось единодушное согласие на то, чтобы я прочла слово Всевышнего, и я приступила. Я почувствовала себя Абдуль-Бассетом[121]. Я нараспев прочла суру так громко, насколько мне позволили это сделать мои дыхание и голосовые связки. Сразу же после этого прибежал один охранник, а затем – другой, тот самый, который рисовался своим внешним видом и которого мы называли Ален Делон; он открыл окошко на двери и сказал: «Ты что, себя соловьем возомнила?! А ну-ка замолчи!» Надзиратели не ожидали такого. Они ворвались в камеру и начали бить кабелями по стенам и двери, чтобы напугать нас. Я же радовалась тому, что дверь открыта и мой голос отчетливее проникает наружу. Со следующей недели я читала сестрам те суры из Священного писания, которые они хотели услышать. Но у нас не было Корана, а я могла воспроизводить наизусть только одну его часть. После этого баасовцы дали каждой из нас прозвище. Иногда вместе того, чтобы позвать меня по имени, они обращались ко мне: «Соловей!»

Убедившись в том, что все крыло осведомлено о нашем нахождении там, я перестала практиковать чтение Корана. По утрам, проснувшись, совершив намаз и поупражнявшись со скакалкой, мы, как будто включая радио, спешили к стене и вели с соседями негласную, бессловесную беседу. Через стену, за которой находились инженеры, мы главным образом получали новости политического характера, а через стену докторов – хадисы, которые не давали погаснуть надежде в наших сердцах. Мы привыкли видеть только головы людей через крошечное отверстие на двери. Если лицо бывало крупным, мы видели только часть его от глаз до губ. А когда дверь открывалась полностью и мы видели людей в полный рост, мы вспоминали рассказ о великане и стране чудес. Теперь мы имели представление о своем местонахождении. Мы поняли, что нас содержат в одном из зданий Службы безопасности и разведки Ирака. Мы также знали, что большое количество пленных, которые преимущественно являются стражами (харас аль-Хомейни), военными различных чинов, летчиками или ключевыми фигурами властной элиты, тоже находятся здесь. Мы не знали лишь одного – продолжается ли война или она закончилась. Мы также не знали, действительно ли наши соседи по обе стороны не владеют информацией или же не считают целесообразным что-либо говорить нам. Они ничего не сообщали нам о том, в каком положении находятся такие пограничные города, как Хоррамшахр и Абадан. Мы стали одной большой семьей и даже сны свои рассказывали друг другу в подробностях. Мы развили такую скорость в использовании азбуки Морзе, что от новостей перешли к комментариям. За камерой инженеров Нефтяной компании следовала камера, в которой находились заместители министра нефти – господа Яхйави и Бушехри. В ту ночь, когда привезли министра нефти, мы находились еще в камере номер 11. Мы предполагали, что инженер Тондгуйан, если его не перевели в другое место, должен находиться в одной из камер напротив одиннадцатой камеры.

До 1981 года мы слышали голоса, декламировавшие Коран и провозглашавшие лозунги.

Получение информации увеличивало нашу ответственность и задачи. Абсолютное невежество и неведение не создает вопросы. Нас незаконно украли на нашей же земле, незаконно держали в заточении и, вопреки международным законам, нас упрятали за решетку, и мы считались «пропавшими без вести». Десятки раз я повторяла это словосочетание про себя и задавалась вопросом: как так получилось, что я оказалась пропавшей без вести? Если так, то надо полагать, мы погребены. Кто вообще придумал это понятие? На каком основании оно придумано? Неужели больше никакого следа от меня не осталось? Неужели мой паспорт более не действителен в то время, как я все еще жива? Как могли меня похоронить? Кто вместо меня погребен в земле? Кто был свидетелем моей смерти, кто совершил омовение моего тела, как я потерялась?! Может быть, я стала другим человеком? Человеком, о котором никто ничего не знает? Продолжение этой жизни безо всякого протеста и движения означает принятие гнета, несправедливости, медленной смерти и капитуляции перед тем, чтобы быть пропавшим без вести и заживо похороненным.

Наступил месяц рамадан. Еды, которую мы получали, было достаточно, чтобы делить ее и потреблять во время ифтара и после утреннего намаза и таким образом соблюдать пост. Обычно еду, которую нам приносили в обед, мы съедали после утреннего намаза, а ужин оставляли на ифтар. По устоявшейся между нами традиции, за час до ифтара мы садились за тарелкой томатного сока и молились. Наши молитвы иногда длились час. В тот день была очередь Халимы читать молитву. Каждая из нас погрузилась в собственные мысли и чаяния, и в то время, как наши головы и руки были обращены к небесам, мы, невзирая на урчавшие желудки, искренне и усердно взывали ко Всевышнему. Я на мгновение опустила голову и увидела, как какое-то животное размером с две фаланги пальца вышло из тарелки с едой, которая должна была стать нашим ифтаром. Мне не хотелось портить ту духовную атмосферу, в которой пребывали сестры. Они ничего не видели. Во время ифтара я не притрагивалась к еде и на все их призывы совершить разговение отвечала, что пока не хочу есть, просила их оставить мне две ложки, которые пообещала съесть спустя пару часов. Я подумала: а что если еда закончится, и сестры каким-нибудь образом заметят следы грызуна на тарелке, и на дне обнаружатся мышиные испражнения? В любом случае я отказалась от приема ифтара, довольствуясь куском хлеба, который у меня был. После ифтара я сказала сестрам: