Что я замечаю, когда открываю глаза:

1. Я не дома.

И всё. Это всё, что я замечаю.

Свет режет глаза, так что я снова зажмуриваюсь. (После этого всё темнеет, но я даже не обращаю на это внимания. Поначалу.)

Голова болит. Грудь болит. Всё болит.

Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я снова открываю глаза, но когда это происходит, вот что я замечаю:

1. Я всё ещё не дома.

2. Снаружи темно. Я вижу рыжеватый свет фонаря, пробивающийся через полуприкрытые жалюзи, если смотреть в сторону окна.

3. Если смотреть в другую сторону – там на стуле сидит мужчина. Голову он уронил на грудь.

4. Этот мужчина мой папа.

5. Я снова видима.

Я узнаю, что папа и ба были со мной в больнице и не отходили от меня, пока я не пришла в сознание.

Проломленный череп, два сломанных ребра, обширные синяки, остановка сердечной деятельности. То есть сердечный приступ.

Я была мертва, когда Бойди и папа вытащили меня из воды.

Я была сбита машиной, без сознания отброшена в воду, утонула и перенесла сердечный приступ.

(На тот случай, если вам интересно – а я знаю, вам будет интересно – у меня не было «околосмертных переживаний»: я не видела саму себя, паря над происходящим, меня не влекло навстречу яркому свету – ничего такого. Я вообще ничего не помню.)

Так что я была мертвее мёртвого, настоящая покойница.

Теперь, впрочем, я сижу на кровати.

И у меня всё болит.

Ба и папа оставались в больнице, пока я не «стабилизировалась» – по очереди дежурили у моей койки или спали в специальной комнате для родственников пострадавших в аварии.

Ба много плачет. Постарела словно лет на двадцать. Всё говорит: «Прости, Бу. Прости. Мне так ужасно, ужасно жаль».

Па тоже много извиняется, но не плачет. Вместо этого он стискивает мою руку – иногда слишком крепко, но я не против.

Думаю, он извиняется за то, что сбил меня, что, вообще-то, не его вина.

А ба извиняется за всю мою жизнь.

Приходят и уходят медсёстры.

Доктора светят мне в глаз фонариками, бормочут что-то друг другу и задают вопросы вроде «Как тебя зовут?», чтобы проверить, в норме ли мой мозг.

Невидимость никто не упоминает.

Это хорошо.

Несколько дней спустя навестить меня приходит Бойди, и в итоге у меня всё начинает жутко болеть, потому что он меня смешит, а у меня вообще-то рёбра сломаны.

Он приносит мне цветы! Мне раньше никогда в жизни не покупали цветов, и это мило.

– Всё норм, Эфф? – Выражение лица у него торжественное. – Спёр вот тебе. Какой-то чувак дальше по коридору коньки отбросил, так что я решил, они ему больше не понадобятся.

Я таращусь на него с выпученными глазами.

Бойди сохраняет невозмутимый вид, но надолго его не хватает.

– Да шучу я! Пришлось на денёк отказаться от пончиков, чтоб купить тебе этот веник.

Тут мне становится смешно. Он шутит над собой, надо мной, над всем, и, как только я начинаю смеяться, я сразу же стараюсь прекратить, потому что это больно, но не могу, и охаю так громко, что одна из медсестёр заглядывает в палату и цыкает на Бойди, который уже угощается бананом из миски с фруктами в ногах моей кровати.

Я лежу в отдельной палате, не в общей, возможно, потому, что я только что из отделения интенсивной терапии, и папа вышел и оставил нас вдвоём.

Бойди сидит на кровати, чистит банан и откусывает здоровенный кусок.

– Рад, что ты выкарабкалась, Эффи, – говорит он с набитым ртом. – Если б ты дала дубу, такая заваруха бы началась. А так выходит, что я герой. Фпасибо за это!

Я чувствую, что опять начинаю смеяться.

– Не за что! – говорю я.

– Нет, серьёзно. Люди смотрят на меня как-то по-другому. Я больше не просто какой-то жирный лондонский горлопан, – он делает паузу и смотрит на меня, доедая банан. – Я знаю, что они говорят, что думают. Я не тупой. Но это просто я. Я тот, кто я есть. Громковатый, нагловатый. Никем другим я быть не могу. Не нравится вам это – ну и пофиг.

– Но мне это нравится.

Он расплывается в улыбке.

– Ну что поделать. У тебя просто вкус паршивый, видимо! Ты будешь этот виноград?

Медсестра возвращается с термометром и мерным стаканчиком с обезболивающим. Пока она измеряет мне температуру, Бойди угощается виноградом, подбрасывая ягодки вверх и ловя их ртом.

Он доедает виноград и достаёт что-то из кармана: мобильник Джесмонда Найта.

– Он сегодня вечером возвращается с экскурсии. Телефон у него теперь чистый, как попка младенца.

– Постой-ка, Бойди. Это же кража, не так ли? В смысле, ты ж фактически украл его телефон.

Бойди ухмыляется.

– Я? Думаю, ты хочешь сказать «мы». Кроме того, кража – это когда ты намереваешься навсегда лишить владельца его имущества. А это просто одалживание. Думал сунуть его в щель для писем по дороге домой.

Когда медсестра уходит, Бойди подтаскивает стул к моей кровати и наклоняется поближе.

– Так что… они что-то нашли? Врачи? Что-нибудь странное? Какие-нибудь отсутствующие или невидимые части?

Я мотаю головой.

– Ты им не сказала?

Снова мотаю.

– Зачем бы мне? Это никак не связано с аварией.

– Но поэтому твой папа тебя не увидел. Поэтому всё случилось.

– И я снова стала видимой, когда умерла. Прямо как и мои слёзы, рвота, кровь. Доказательств нет никаких. Всё, что осталось, – последняя горстка порошка. Он же ещё у тебя, правда?

Его молчание красноречивее слов.

Наконец он бормочет:

– Он лежал в кармане моих штанов. Я был в них, когда нырнул за тобой в воду. Он весь растворился.

– Весь?

Бойди кивает.

Я даже не злюсь. Скорее, наоборот, чувствую облегчение.

Тем, кто знает меня лучше всех, известна правда.

А все остальные? Что ж, «Экстраординарные заявления требуют экстраординарных доказательств».

Я тянусь, морщась от боли, за ноутбуком и открываю его. Я собираюсь показать Бойди видео, которое сняла, когда в последний раз делалась невидимой, но вспоминаю, что я там голая. Я не хочу его смущать, так что проматываю до момента, где я лежу в солярии и всё не так сильно видно.