И хотя сейчас не самое удачное время и обстоятельства не самые лучшие, у меня, в общем-то, не остаётся выбора.

Я лицом к лицу с тремя взрослыми. Мне двенадцать. Им на всех примерно лет двести, и всё равно у меня такое чувство, будто это во мне больше здравомыслия, будто это я поступаю правильно.

– Как? Как ты могла? – тихо говорю я и поворачиваюсь, чтобы обратиться и к прабабуле тоже. – Как вы обе могли?

Может, это папино поведение «своего в доску парня» придаёт мне уверенности говорить с ними так прямо.

Ба ещё даже не села, и никто ничего не отвечает, так что я продолжаю.

Я практически шепчу:

– Вы знали. Ты и прабабуля, вы двое сговорились скрывать от меня правду. Всю свою жизнь я прожила… не будучи самой собой. И вы знали?

Никто ничего не говорит, так что я шиплю:

– Как вы могли?

Мой голос теряет спокойствие.

Папа поднял руку в успокаивающем жесте.

– Тише, Бу, – говорит он. – Она всё-таки пожилая леди.

Тогда-то внутри меня словно что-то срывается. И чувство примерно такое же, как когда натянутая эластичная резинка слетает с пальца. Всё, что я скрывала, всё напряжение, которое я в себе держала, все те моменты, когда я хотела поделиться своим секретом, но не могла, – всё это словно вырывается на свободу из-за одного мягкого папиного жеста и его тихих слов.

– Не надо на меня «тишкать»! – говорю я, гораздо громче. – И я знаю, что она пожилая леди. Достаточно пожилая, чтобы понимать, что к чему. Вот что я скажу.

Я смотрю на прабабулю и обращаюсь непосредственно к ней.

– Тебе сто лет, а ты так и не научилась не врать? Все думают, будто ты просто маленькая миленькая старая леди, которая сидит себе в своей шали, но ты не лучше, чем все остальные. И что, что ты не можешь говорить? По-твоему, это оправдание?

Теперь папа тоже встал.

– Бу, достаточно, – он прав, конечно. Это было грубо. Но я уже завелась и чувствую, что должна продолжить.

– Достаточно? Да я даже не начала. И нечего звать меня Бу. Я Этель. И мне нравится моё имя! Моё имя – то, что написано в том дурацком фейковом свидетельстве о рождении! – Я уже кричу, и у прабабули на лице написан ужас, но дальше больше, я чувствую.

Я обращаю свой гнев на ба.

– Ты это видела? – спрашиваю я, снимая свои очки, чтобы продемонстрировать тёмные глазницы на месте глаз. – А как насчёт этого? – я широко разеваю рот и придвигаюсь к ба. – Это я! Чего ты так испугалась? Или невидимость – это для тебя слишком «пóшло»? Или только «вульгарно»? Ну так мне плевать – вот что со мной происходит, и меня уже тошнит от вранья! Тошнит от пряток!

Я стаскиваю блестящий парик, и ба тут же прикрывает рот ладонями, ахая со всхлипом от чистого ужаса.

Меня уже несёт, и я вряд ли могла бы остановиться, даже если бы хотела.

Я шагаю к раковине в прабабулиной комнате, возле которой, как всегда, стоит баночка крема для кожи «Нивеа». Открутив крышку, я погружаю пальцы в крем и размазываю его по лицу.

– Бу? Этель? Мне правда кажется, что мы должны сесть и всё обсудить, – папа говорит негромко, но я понимаю, что он супервстревожен. – Подумай о своей бабушке, а?

Я пропускаю его слова мимо ушей. Я хочу ответить как-то в духе: «С чего мне о ней думать? Она превратила меня в кого-то, кем я не являюсь» – но не могу, потому что яростно стираю весь свой аккуратно нанесённый макияж, оставляя на прабабулином полотенце для рук розовато-коричневые разводы.

Наконец дело сделано. Долой парик, худи, джинсы, кроссовки – и вот я стою перед ними.

Они таращатся, лишившись дара речи. Секунд пять, может, десять.

Просто.

В полном.

Шоке.

– Это я! – в конце концов говорю я. – Видите? Я ничто – вообще ничто. И знаете, что? Думаю, мне так больше нравится. По крайней мере, это правда.

Я смотрюсь с зеркало и стираю остатки макияжа, пока папа мнётся и говорит всякое вроде: «Бу. Подумай, что ты делаешь».

Бедная прабабуля явно в ужасе. Ба села в низенькое кресло и глядит прямо перед собой, с трудом моргая.

Я думаю о том, что делаю. Я думаю, что, если эта невидимость навсегда, мне придётся к ней привыкать. И ложь больше не поможет.

Леди отступила в дальний угол комнаты, напуганная повышенными голосами.

– Ко мне, Леди, – говорю я, гораздо мягче, и, хоть она меня и не видит, она уже привыкла ко мне и подходит к тому месту, где я стою. Мне нравится, что в комнате есть хоть одна личность (если считать Леди за личность, а я вроде как считаю), кому явно всё равно, видимая я или нет.

Я на полпути к двери, когда вижу, как ба встаёт и делает рваный вдох. Когда она заговаривает, фраза получается тихой, почти неразличимой, но в следующих трёх словах заключено столько печали, сколько я никогда в жизни не слышала.

– Я потеряла дочь.

И когда она произносит это, мне жутко хочется подойти к ба, обнять её и услышать, что всё будет хорошо. Я стою на пороге и уже собираюсь сделать шаг, как вдруг прямо в меня врезается крупная медсестра – бам! – и взвизгивает от удивления. Она оттеснила меня в сторону, и мне остаётся лишь шмыгнуть в коридор.

Леди идёт со мной. Медсестра перепугана до чёртиков: она задела меня рукой.

– Ай-й-й! Я потрогала! Я что-то, кого-то потрогала!

Поднимается переполох, и мы бежим.

Минуту спустя мы уже на побережье, глядим на море цвета индиго, и я чувствую себя очень, очень растерянно.

Дело не только в том, что я наорала на столетнюю старушку и убежала, разве что не хлопнув дверью, от своего вновь обретённого папы, как дерзкий подросток из какого-нибудь сериала.

Дело ещё и в том – помимо всего прочего – что я проигнорировала тот факт, что моя собственная ба тайно горевала почти десять лет. Её «Я потеряла дочь» не выходит у меня из головы.

Плюс ко всему я в ужасе, потому что моя невидимость, кажется, сделалась постоянной.

Кроме того, я ослабла и вымотана – я осознаю, что не ела с прошлого вечера. Я даже не вспомнила об этом за всем беспокойством, волнением, страхом, злостью и примерно несколькими миллиардами других эмоций, которые испытала за последние полдня или около того.

Но да. Теперь, когда я об этом наконец вспомнила, я голодная как волк, да ещё и пить хочу.

Я поворачиваюсь посмотреть на «Прайори Вью» и вижу арендованный папой Ниссан Микра, выезжающий с подъездной аллеи и устремляющийся к побережью с ба на пассажирском сиденье.

Я знаю, что вспылила, и, не думая, поднимаю руку и машу.