Донесение не складывалось. Хотелось писать совершенно об иных вещах, нежели о встрече с канцлером фон Натшкопфом, прошедшей в совершенно пустом обмене любезностями. Вообще-то они неплохо ладили, посол и канцлер, во время нередких свиданий не без приятности беседуя на родном для обоих языке, – фон Натшкопфы были из тех рыцарских потомков, что предпочли тихой салачной Ливонии и занятому коренными пруссаками Берлину стремительно поднимающуюся Россию и не прогадали, хоть и оторвались от оставшихся на западном берегу Млавы корней. Последний разговор, впрочем, удовольствия не принёс никому: фон Натшкопф не предложил никакого компромисса, и фон Шуленберг, увы, предложить не мог также. Обе стороны лицемерно… простите, дипломатично и осторожно посетовали на молчание ливонского Рейнгольда и расстались.

Давно спустился густой сумрак. Позднею осенью в здешних пределах к пяти часам пополудни уже темно, а тут ещё и снег – ранний снег. Тёплый по-летнему сентябрь сменился неожиданно холодным и мокрым октябрём, а наступивший ноябрь, похоже, мнит себя январём.

Шуленберг мёрз. В его кабинете горели оба камина, в ногах стояла жаровня, полная раскалённых углей, и всё равно по плечам бегали мурашки. Посол полагал, что это нервическое. Рапорт о встрече с канцлером был готов, но перо продолжало упорно скрипеть по бумаге – не доверяя никому, граф Александер лично шифровал очередное послание в Берлин. Превышающее его компетенцию, отчаянное и, как он всё сильней подозревал, никому не нужное.

На предыдущую депешу Кайзерштрассе откликнулось ничего не значащей отпиской. Пятидесятилетний фон Шуленберг, хоть и почитаемый среди матёрых дипломатов чуть ли не юнцом, отлично понимал значение подобных ответов – восемь из десяти, что его позиция вызывает раздражение господина государственного канцлера и, десять из десяти, такоже его величества Иоганна. Посол пишет явно не то, что они желают прочесть, но что делать, если для бывшего гусарского ротмистра любые разговоры о «Единой Европе» пахнут революционной французской серой, а вот кайзеру буонапартистский прожект явно по вкусу. С поправкой на то, что центром мироздания или хотя бы германских земель должна сделаться Пруссия, то есть его величество Иоганн. Врождённая осмотрительность и здравый смысл мешают, однако, заявить об этом вслух, как и о желании подложить России свинью пожирнее, как тут принято говорить.

Конечно, думал посол, меж Бережным дворцом и вознесённым Иоганном Жуайё накопилось немало всякого. В политике, как и везде, разбитое соседом вчера яйцо служит оправданием ощипанной сегодня соседской курицы, что, в свою очередь, даст соседу повод завтра потребовать поросёнка, так что уже не понять, с каких времён надо начинать мериться обидами.

Пруссия мечтает стать королевством всех немцев, Российской Державе, имеющей свой интерес в германских княжествах ещё со времён Северной войны, эти амбиции не нравятся. Мало того, впервые об объединении Германии вслух заявил не тихий Иоганн, а революционная Зульбургская говорильня, василевс же на подобные учреждения смотрит, как серб на османа.

Соответственно, во всех последних «рейнских» конфликтах между Пруссией и держащей на сворке германскую мелкоту Австрией Россия поддерживает Австрию; кроме того, в Анассеополе просто не желают усиления Пруссии как таковой… Как и в Вене, но австриякам сильная Россия нужна ещё меньше, особенно в собственном славянском подбрюшье. Ну а Лондону чем хуже на континенте, тем лучше. Нет, воевать англичане не станут, зачем? Они просто доставили фон Пламмета с его кондоттой из Испании в Ливонию и ждут, когда русские перейдут Млаву, как они и грозились.

А Кайзерштрассе? Что, там тоже обрадуются, если пруссаки, а чёртов Герберт, как его ни называй, был и останется прусским генералом, столкнутся лбом с русским корпусом? Что они там задумали? Или, по выражению Янгалычева, «белены объелись»? Сейчас Шуленберг как никогда хорошо понимал эту пословицу и мысленно уже готовился к мерзким новостям и отставке.

Проклятие, ну почему его василеосское величество столь упорно не желает строительства в Анассеополе станции электрического телеграфа? Приходится слать сообщения в Ревель. Курьерское судно, конечно, ходит каждый день, но…

Голова кругом от этаких мыслей.

Фон Шуленберг откинулся на спинку высокого кресла. Хоть дух перевести…

Светлая, весенняя мелодия ворвалась в невесёлые мысли, как врываются в тёмную занавешенную комнату солнечные зайчики.

Урсула. Играет, открыв все двери… Значит, ждёт, надеется, что он оставит свои «отвратительные депеши» и выйдет, но сил хватает только сидеть и слушать. «Венские грёзы». Память молодости, свадебного путешествия, ещё не ставшей любовью влюблённости… Музыка звучит. Правая рука ведёт мелодию – красивую, радостную, юную, левая, на басах, отвечает неизменными аккордами; так судьба сопровождает наши чаяния и надежды. Раз-два-три… Раз-два-три… Старый добрый венский вальс. Качаются ветви каштанов, качается на рессорах элегантная коляска, граф и графиня фон Шуленберг едут зеленеющим Пратером. Молодые, счастливые, принадлежащие друг другу и пронизывающему мир вальсу… Это было, было, было…

Пруссак и берлинец до мозга костей, легкомысленность Вены граф Александер одобрял не всегда. Но теперь, весенним днём, ясным и уже по-летнему тёплым, в открытой коляске по широкой аллее, когда можно послать к воронам все дипломатические выверты и ухищрения, – до чего ж хорошо!

Однако знаменитый и хорошо знакомый парк казался сейчас совершенно иным. Нет, и музыка играет в отдалении, и хватает прогуливающейся публики – вот только почему так много смуглых османов? И откуда здесь, на Пратере, завелись бесчисленные лавки и лавчонки тех же османов, торгующих зеленью и ещё какой-то ерундой? Разве им здесь место?

И причём возле каждого лотка османы просто роились. Безо всякого дела, просто стояли, болтали о чём-то своём, поминутно с презрением сплёвывая. Одетые по большей части бедно, глядели они тем не менее презрительно и гордо.

И все они носили ножи. Небольшие, недлинные – но ножи.

Что такое? Что тут случилось?

А гуляющие венцы нервно отводили глаза и – не иначе как с испугом! – обходили по дуге тесно стоящие османские группки.

И тут граф вспомнил – ведь именно так, как австрияки сейчас, глядели на своих победителей французы в покорённом Париже: униженно-заискивающе. А победителем сейчас был каждый из этих османов. Пусть бедно одетых, пусть стоящих за жалкими лотками – но в глазах у них была настоящая гордость. Гордость победившего войска.

И висели ножи на османских поясах.

Поражённый непонятным и неприятным зрелищем, Шуленберг не сразу понял, что коляска катится сама по себе! Пустота меж оглобель, никого в хомутах, и кучер тоже куда-то канул. А коляска мчит, набирает скорость, без лошадей, без паровой трубы! Граф резко обернулся. Урсула исчезла, но в сошедшей с ума коляске он сидел не один. Своего соседа Александер узнал сразу, хотя не видел его лица ни раньше, ни теперь. Это он в тёмном мундире непонятно какой страны бродил под пленёнными знамёнами в зале русских побед.