– Побросает вражина пушки, не побросает, а что за нечисть лесную ты призываешь? Тут и такая есть?

– Есть, как не быть! – понизил голос солдат. – Наши из муромских егерей сказывали – двоих болотинники в Апсальской топи у них на глазах в бочаг уволокли.

– Так уж и уволокли? – усмехнулся Сажнев. – Не привиделось им, не почудилось?

– Не, – таинственным тоном сообщил югорец. – Муромские, тёртые калачи, зря болтать да бабьи сказки перетолковывать не станут. Слыхал я про их леса… Не знал только, что и тут такое водится, уж постарался б, напустил бы на немчуру пораньше… А ещё, ваше высокоблагородие, спрашивал я у зимобаб, какой такой ухарь за Млавою вкруг нас вился да куда потом делся. Уж больно мне жутко тогда сделалось, господин подполковник, хотя всякого повидал, а труса праздновать не привык как-то, – закончил он уже шёпотом, на ухо своему полковому командиру.

Сажнев собрался было бросить что-то вроде «а штуцер у тебя, герой, как, вычищен?», однако ж осёкся, едва кинув взгляд на отполированное до блеска оружие.

– Ну, смотри, чтобы только нас не сожрала твоя нечисть, по ошибке за пруссаков приняв. – Очень хотелось спросить что-нибудь вроде «ну и как, ответили они тебе насчёт ухаря-то того?» – но невместно подполковнику всяческим суевериям предаваться. Не ровён час, и впрямь панику среди своих посеешь.

– Не извольте беспокоиться, вашбродь, – совершенно серьёзно отозвался Петровский, вновь принимаясь что-то бормотать и кланяться своей фигурке. Сажнев окинул взглядом остальных солдат – все стрелки взирали на Петровского с немым благоговением. Ох, хорошо, что отец Герасим того не видит, наложил бы на тебя, унтер, такую епитимью – о командирском кулаке вспоминал бы, как о великой милости. Маленький, особенно средь гвардейских гренадер, священник, когда прознавал про самую невинную ворожбу, словно бы вырастал и, по словам Росского, едва огнём не дышал, хотя к прочим солдатским прегрешениям бывал куда как снисходителен. Второй странностью отца Герасима было упорное нежелание расставаться с полком, хотя ему, не слишком крепкому и заслуженному, сытые и покойные места предлагали не раз. Отказывался, к всеобщей радости – гренадеры своего батюшку любили, хоть и величали за глаза «Мальком»; батюшка сие знал и не обижался. «Не головастиком же, – говорил он с усмешкой, – и не «змеёнышем», а малёк, он уже осётр!»

Сейчас священник был в гошпитале; проходя мимо, Сажнев приметил знакомую фигурку в подряснике и отчего-то очень захотел подойти – отвлёк Фимка своим вечным «ужин простынет совсем, вашбродь, сами ж меня бранить станете…», а после от Росского прибежал взмыленный вестовой.

– Господин подполковник, там… господин полковник вас в штаб срочно просят!

– И чего не спится Фёдору Сигизмундовичу? – беззлобно хмыкнул Сажнев и, вздев на всякий случай портупею с наново заряженными пистолями, отправился «являться».

Однако, против его ожиданий, у Росского он никого не застал – только с десяток всадников поспешно отъезжали от избушки, немилосердно нахлёстывая лошадей.

– Звал, Фёдор Сигизмундович?

– Звал, Григорий Пантелеевич. – Под глазами у гвардейского полковника залегли синие круги. – Тут такое дело… – Росский зло мял подбородок, расхаживая вдоль топящейся печки. – Нашёлся-таки штаб наш. Их высокопревосходительство дали о себе знать. Гонца прислали.

– Уж не тех ли, что только сейчас вот ускакали?

Росский кивнул.

– Адъютант Ломинадзева, собственной персоной.

– Что, приказы привёз?

– Нет, Григорий, не привёз.

– Как это «не привёз»? А чего ж тогда коню спину сбивал да конвою спать не давал?

– С того начать, что князь наш едва ноги в Кёхтельберг унёс, – мрачно бросил гвардионец. – Перехватили их по дороге, чудом они пробились, если адъютанту сему, князю Саакадзеву, верить. Штабных много погибло, генералов в том числе трое. Ейсмонт, я его знал, храбрый… ещё двое из государевой свиты.

Сажнев присвистнул.

– Царствие им небесное. Пусть уж там с них строго не спрашивают. Искупили…

– Искупили… – горько кивнул командир гренадер. – То-то, что искупили. Треть их там полегла. Штыками пробились. Шаховской, правда, труса не спраздновал. Ранило его, да вдобавок и контузило. Хорошо ещё, что неопасно.

– Хорошо, – с неопределённым выражением отозвался Сажнев. – Так и что ж теперь-то со штабом?

– Собрали отступавших, сейчас в Кёхтельберге.

– А там и деваться больше-то некуда… ну а что ж ещё поведал сей молодец?

– Да не поведал он ничего, в том-то и дело. Всё выспрашивал да выпытывал. – С каждой минутой Росский хмурился всё больше.

– Ну так ему это по должности положено. – Сажнев пожал богатырскими плечами. – Чего ж тут смутило тебя, Фёдор Сигизмундович?

– Не так и не то спрашивают, когда штабной офицер потерявшиеся в бою части разыскал. – Росский потёр костяшки кулака, словно жалея, что не пустил его в ход. – Про положение наше, про неприятеля, про потери – вскользь так, знаешь, словно для отвода глаз только. На Хотчинских полях такое бывает, на учениях – докладываешь иному генералу по всей форме, противник, мол, наступает так-то и так-то, для отражения потребно то-то и то-то, а его превосходительство глядит этак скучающе и вопрошает, мол, а вы, полковник, как полагаете, игристое какого года наилучшим будет? И видно, что вот это ему по-настоящему и важно. Какие там наступления с отражениями!

Сажнев хохотнул.

– Зря смеёшься, Григорий. Не под Хотчиной мы ныне, и речь не об игристом.

– Понимаю, – усмехнулся югорец. – Так что ж у нас на сей раз «винишком» оказалось?

– Ты.

– Я? Вот честь так честь! – Подполковник развёл руками.

– Именно. Я этому Саакадзеву, мол, что же штаб корпуса? Как решили действовать? Где остальные войска наши? А он мне: «Так всё же где Югорский батальон? И командир его где? Как допустили вторжение? Почему не удержали позиции? Струсили? Побежали?..»

– Да я ему… – потемнел Сажнев. – Эх, опоздал совсем малость, а то потолковали б мы с господином адъютантом…

– И тогда уж точно расстался бы ты с эполетами, Григорий, да в линейный батальон на Капказ отправился! – оборвал друга Росский. – В общем, ты им был нужен. Ты и твой батальон. Вынь да положь, мол, «где стрелковый батальон?» – и так каждую минуту.

– Где ж ему быть, батальону-то, – иные тут, шинели сушат, а иные уже того, отправились последний доклад делать…

– Я ему то же самое. А он опять – и какие-то вопросы-то всё больше опять про тебя, про случившееся прошлым днём, как вы на тот берег ходили, как отступали…

– Эк их, – крякнул Сажнев, усаживаясь на жалобно скрипнувшую лавку. – Штабные, одно слово. Небось рапо́рт составляют в три сажени длиной…

– Не без того. Однако в тех трёх саженях, Григорий, не сомневайся, многое про тебя будет. Разговор на мызе помнишь? Вот чует моё сердце, изложат про твой «поиск», да переиначат, да от себя ещё добавят!